Солнце встает не для нас - [4]

Передо мной — унылая черная палуба, там и сям зияют небольшие округлые дыры — входные люки с откинутыми крышками. Я бросаю последний взгляд на небо. Как назло, ветер еще накануне разогнал городскую хмарь и над Иль-Лонгом сверкает солнце. Я вижу его сквозь огромную стеклянную крышу, защищающую от дождя бетонированный эллинг, где покоится стальной кит, готовый поглотить меня, словно Иону.

Командир увлекает меня в лабиринт судовых коридоров. Спору нет, в сравнении с малой субмариной ПЛАРБ кажется громадиной. Но огромность ее весьма относительна: почти все внутреннее пространство так забито всевозможными машинами, трубами, переборками, захлопками, измерительной аппаратурой, пультами управления и приборными щитками, что места для прохода почти не остается и вам необходимо поворачиваться боком всякий раз, когда кто-то проходит мимо. А кто проходит — неизвестно: в чреве стального чудища, подобно озабоченным муравьям, снуют люди; насколько мне помнится по предыдущим визитам, их там более ста тридцати.

— Я покажу вам вашу каюту,— говорит командир.

Вежливость имеет разные оттенки. Тон командира — впрочем, это меня не удивляет — свидетельствует о том, что с его точки зрения я не настоящий моряк, хотя и ношу морскую форму. Он прав. Я не служу на корабле, а только обслуживаю его команду. А поскольку народ в ней молодой и пышущий здоровьем, то мне, ясное дело, не придется слишком себя утруждать. Я тут на всякий случай. Вроде спасательного круга.

Я осматриваюсь по сторонам, хотя смотреть особенно не на что. Никакого сравнения с «Наутилусом» капитана Немо. Ни тебе роскошного салона, ни органа, ни огромного иллюминатора, за которым мерцают океанские глубины!

— Я вас оставляю, — говорит командир, а сам и не думает уходить, принимается молча меня разглядывать. Я, в свою очередь, разглядываю его. Он среднего роста, плотно сбит, держится очень прямо, ни намека на живот, смоляные волосы и борода коротко острижены и при всей этой смоли — голубые глаза. Он сообщает: — Море неспокойно. Для начала нас неплохо покачает. Но вам не привыкать: ведь вы уже ходили на малых субмаринах. Впрочем, как только мы погрузимся, качка прекратится и я вам гарантирую полный комфорт.

Обещание «полного комфорта» вкупе с легкой улыбкой и впрямь успокаивает меня. Все моряки мучались, мучаются и будут мучаться от морской болезни. Я не исключение. И все же я плохо представляю, как можно оперировать аппендицит, когда судно кренится с борта на борт.

Командир продолжает:

—Я пришлю вам обоих санитаров, Легийу и Морвана. Доктор Мёрио был о них наилучшего мнения. Он прекрасно с ними сработался.

Уловив в последней фразе нотку сожаления а может быть, и скрытое предостережение, я говорю:

— Надеюсь, что мы найдем общий язык.

— Не сомневаюсь,— поспешно соглашается он и добавляет: — Как вам, наверное, известно, по будням у нас носят простые рубашки и джинсы, без всяких знаков отличия, а в форму облачаются только по субботам и воскресеньям.

Еще раз улыбнувшись, он выходит.

В предчувствии обещанной качки я глотаю мятную таблетку. Разбираю багаж и начинаю обживать свою «каюту». Она целиком отделана дубовой фанеровкой, и это создает атмосферу теплоты и уюта, того, что по-английски называется «cosy». Хорошее освещение и малые размеры еще больше усиливают это впечатление.

Слева от койки, то есть там, где будет моя левая рука, если я улягусь на спину, поверхность, отделанная мореным дубом, резко изгибается — это наводит меня на некоторые мысли. Во-первых, нужно будет садиться на койку не иначе как с оглядкой, чтобы не набить шишку на голове. А во-вторых, эта кривизна более или менее повторяет очертания корпуса подлодки. Стало быть, по левую сторону от меня, за тонкой деревянной обшивкой и могучей броней корпуса, простирается океан — необъятный, мрачный, таинственный. И сколько я не повторяю себе, что броня эта крепка, абсолютно непроницаема и рассчитана на самые высокие давления, столь грозное соседство не может не действовать на мое воображение. Умом я понимаю, что страхи мои напрасны, что мы с океаном вовсе не обязаны вступать в близкое знакомство. Но можно рассуждать и по-другому. Стальной левиафан — настоящее чудовище, однако стихия, в которой он плавает, куда чудовищнее. А ну как его удивительные машины откажут и ему придется погрузиться в такие глубины, на которые он не рассчитан, — да ведь тогда его раздавит как ореховую скорлупку!

В дверном проеме показывается чья-то фигура.

— Позвольте представиться, мсье: Легийу, санитар и анестезиолог.

Подобное обращение меня удивляет. Следовало бы ожидать, что санитар, обращаясь к врачу, назовет его, как это положено по уставу, «господином врачом». Так почему же он говорит мне просто-напросто «мсье»?

Тем не менее я встаю, улыбаюсь, пожимаю ему руку. Бретонец, сразу видно. Среднего роста, кряжистый, зеленоглазый, рыжеватая шевелюра, скулы широкие, чуть ли не монгольские.

—Вы не из Финистера[2], Легийу? Я не ошибаюсь?

Еще бы мне ошибиться! Я это доподлинно знаю. Как только мне сообщили о моем назначении, я заглянул в его личное дело, познакомился заодно и с другим санитаром, Морваном.