Солнце встает не для нас - [34]

В этот момент рука Верду ныряет под скатерть, тарелка Миремона начинает подпрыгивать, все присутствующие пялят на нее глаза, а сидящий рядом с Миремоном Каллонек негодующе кричит:

— Ну, знаешь ли Миремон, это слишком! Нельзя так распускаться! Следи за собой!

Миремон багровеет, кают-компания содрогается от хохота, я с облегчением вижу, что кеп смеется вместе со всеми. Я боялся, что шутка покажется ему чересчур вольной.

— Ну что взять с таких идиотов! — рычит Миремон.

Сунув руку под скатерть, он извлекает злополучный баллончик и швыряет его в тарелку Верду. Тот вертит игрушку, внимательно ее разглядывает и наконец соболезнующим тоном изрекает:

— Так это всего-навсего заменитель! Ах ты, бедняга, неужто в твои годы тебе уже приходится пользоваться заменителем? А я-то думал, что ты действуешь настоящим...

— Фу, какая пакость! — отплевывается Верделе.

Хохот усиливается. Взбешенный Миремон отказывается откупорить бутылку шампанского, которую требуют у него курсанты в качестве штрафа за «непристойное поведение».

Они, разумеется, не случайно придали эротический оттенок этой классической и в общем-то невинной шутке. Укладываясь, я снова и снова вспоминаю праздничный ужин. Свет в каюте погашен, но я не смыкаю глаз. Нельзя сказать, что сон не идет ко мне. Скорее я сам гоню его от себя.

Женщин на подлодке нет, и в то же время их присутствие ощущается повсюду. В фильмах, которые крутят в столовой; в кассетах — моряки слушают их после вахты, растянувшись на койках и нацепив на голову наушники; в романах, где один читатель отмечает для другого самые интересные страницы; на открытках с кинозвездами, прикнопленных к дверям или украшающих бортовое табло и приборные доски; в разговорах команды, особенно в хвастливых откровениях холостяков; и даже в целомудренном молчании тех, кто не привык жить с душой нараспашку.

И вот что я еще заметил: чем больше человек любит свою жену, тем меньше он о ней рассказывает, даже самому близкому другу. А вот о детях распространяется с охотой. К концу рейса я знал уже всех офицеров, по-настоящему любящих своих жен. Честно говоря, я им завидую. Нелегко, разумеется, покидать уютный домашний очаг, но возвращение вознаграждает их сторицей за все испытания...

Дня за два — за три перед прибытием в Брест мы с капитаном сидим в кают-компании и попиваем чай.

— Как по-вашему, командир, этот рейс можно считать удачным?

— Пока да,— говорит он серьезно.— Но окончательный ответ я дам вам только тогда, когда мы причалим к пирсу Иль-Лонга.

Суеверный, как большинство моряков, он протягивает руку, чтобы украдкой постучать по деревянной полке. Отвратив этим стуком удар судьбы, который мог бы обрушиться на нас в последнюю минуту,— как знать, не накликал ли я чего своим неосторожным вопросом? — он улыбается в бороду и во взгляде его загорается лукавый огонек.

— Какие еще вопросы у вас будут, господин эскулап?

— У меня полон рот вопросов, но если вы хотите, командир, я могу их проглотить.

— Так и подавиться недолго. Уж лучше спрашивайте.

— Что такое, вообще говоря, удачный рейс?

— Это такой рейс, во время которого ничего не случается и о котором я могу написать в заключение моего рапорта: «По моему мнению, поход прошел скрытно».

— И однако, за эти девять недель на борту произошло немало разных разностей.

— Верно. Но все неполадки были устранены.— Он улыбается.— Вы тоже справились со своими неполадками: подлечили Бруара, Роклора, ну и многих других...

— Спасибо на добром слове, командир.

Пауза. Он прихлебывает чай, смакуя каждый глоток.

— Как вам известно, мы должны извлекать уроки из всех инцидентов, случившихся за время рейса. Что вы, впрочем, и сделали.

Я смотрю на него с недоумением.

— Что я сделал? Да я вовсе ничего не делал!

— Вы недооцениваете себя, господин эскулап. У вас наверняка есть замечания или предложения. Я был бы удивлен, если бы столь инициативный и практичный человек, как вы, не представил мне докладной записки.

— Ах, командир,— смеюсь я,— вы принимаете меня за лазутчика во вражеском лагере. Поверьте, однако, что пожелания мои очень скромные.

— Но, надеюсь, дельные. Выкладывайте, я вас слушаю.

— Ну. хорошо. Во-первых, нужно заменить стальную стружку в матрасах другой набивкой. Во-вторых, пекарю необходим помощник: есть же помощник у кока. Мало того, что пекарь вкалывает по ночам, он все время трудится в одиночку. Если с ним что стрясется, подлодка окажется без хлеба. А в третьих... Нет, уж вы извините меня, командир, но третье свое пожелание я не решусь выразить в письменной форме: на меня ополчатся все подводники.

— Скажите хотя бы устно.

— Вам тоже будет не особенно приятно услышать мое мнение.

— Если вы, господин эскулап, будете упорствовать в молчании, я напишу в вашей характеристике, что вы не доверяете своему командиру.

— Ладно, командир, так и быть. Я вам доверяю. Речь идет о радиограммах от родных и близких.

— А!

— Конечно, я не могу не исходить из собственного горького опыта — за время плавания я получил только одну радиограмму. Но на мой взгляд, вреда от них столько же, сколько пользы. А то и больше.

— Удивительно, господин эскулап,— говорит капитан с серьезным видом.— Старпом разделяет ваше мнение. А я хоть и не разделяю его, но вполне понимаю ваши доводы...