Солнце в рукаве - [23]

Ни разу мама не помогла ей с домашним заданием, ни разу не проконтролировала, чтобы зимой Надя носила шапку и теплые рейтузы, чтобы не пропускала плановые прививки. С Надиными подругами была знакома, охотно привечала их дома, не различая лиц и не интересуясь деталями.

Лучшей школьной подругой была Марианна.

– Надь, я прихожу к тебе в гости уже четыре года. Почему она называет меня то Юлей, то Нинель? – однажды возмутилась она.

– Не обращай внимания, у мамы своя реальность. Что с нее возьмешь.

«Что с нее возьмешь» – это Надя не сама придумала. Так говорили о маме окружающие, а та и рада была.

Всеми признанная инфантильность будто бы даже маме льстила. Как будто бы «инфантильность» и «моложавость» – синонимы.

Мамины любовники… Их лица – ярмарочная карусель, калейдоскоп, лоскутное одеяло. Лица опускаются вглубь памяти, как камни на дно темного пруда. Впрочем, некоторые вопреки законам физики остаются на поверхности.

Марк Макарович, нервный и бледный, инженер с замашками и амбициями диссидентствующего поэта. Он лихо рифмовал «любовь» с «кровью», а «весну» с «сосной» и притом смел считать себя непризнанным гением. К тому же у него была явная паранойя, которая маме казалась безобидным романтическим штришком. Он на полном серьезе считал, что преследуем властями. Что его телефон прослушивается, а чей-то раздолбанный ржавый «Москвич», не первый год гниющий в сером сугробе под окном, на самом деле шпионский пункт, начиненный хитроумными устройствами. Так и жил – эдакий неуловимый Джо из бородатого анекдота.

А ночью, под одеялом, иногда глухо кричал «огооонь», и Наде оставалось только догадываться, чем они там с мамой занимаются.

Был еще Филипп Семенович, рыжебородый инженер, простой, как батон «Нарезной», но с претензией на рафинированность. Он носил вельветовый костюм с кожаными заплатами на локтях и все время говорил «ну знаете ли», будто хотел придать любой своей будничной фразе особенную многозначительность. От него едва ощутимо, но все-таки попахивало кошачьей мочой. Десятилетняя Надя не могла понять, почему так. Но однажды Филипп Семенович рассказал (разумеется, маме, а Надя привычно подслушивала под дверью кухни), что встречался он с какой-то библиотекаршей из Химок, и был у нее кот – еще более стервозный, чем сама библиотекарша. Однажды ночью кот, которому не нравилось присутствие посторонних на его территории, выразил протест единственным доступным его биологическому виду способом – нассал в карман любимого пиджака Филиппа Семеновича. Утром был скандал. Филипп Семенович решился на ультиматум – либо кот, либо он. Библиотекарша, хоть и после минутной заминки, но все же выбрала кота. «А ей уже сорок два, вот дура, кому она еще нужна была», – резюмировал он. Десятилетней Наде было необъяснимо неприятно все это слушать, мама же держалась молодцом и даже кокетливо посмеивалась. И вот библиотекарша осталась коротать бабий век со своим котом, а Филипп Семенович сдал в химчистку испорченный пиджак, сбрил бороду и встретил маму. О том, что кот с разгромным счетом выиграл у химчистки, знала, похоже, одна только Надя – остальные запах не чувствовали. И чем больше Надя узнавала того, о ком мама периодически говорила «твой будущий новый отец», тем больше ей хотелось разыскать кота и пожать ему лапу.

Филипп Семенович, конечно, не тянул на хрестоматийного злодея, но почему-то его присутствие раздражало до дрожи в коленках. По утрам он ел вареные яйца с ножом и вилкой. По вечерам, закинув ноги в дырявых носках на журнальный столик, читал газету «Советский спорт». Иногда, поймав мамин взгляд, он выставлял вперед скрюченные на манер кошачьих когтей пальцы, обнажал коричневатые зубы курильщика-хроника и говорил: «Арррр!» – видимо желая намекнуть, что он – хищник, а мама – беззащитная лань. Такая вот у них была игра, с легким эротическим уклоном. И вот когда Надя слышала это кокетливое «арррр!», ей хотелось зажать уши, зажмуриться и бежать куда глаза глядят.

Однажды она так и сделала – побежала. Сорвалась с места, подхватила куртку, в подъезде долго не могла попасть в рукава. Мама выбежала за ней на лестничную клетку: «Куда ты, бешеная? Стой же!» Наде было и весело, и противно. Весело, потому что «арррр!» осталось вне зоны видимости, а противно – потому что это не навсегда. Пришлось, послонявшись по бульварам и сжевав две булки с творогом в «Елисеевском», вернуться обратно. Да еще и мама обиделась.

Самым противным в Филиппе Семеновиче было то, что он пытался Надю поучать. Однажды подсунул ей «Анну Каренину».

– Мне десять лет, – хмуро напомнила Надя. – Я Джека Лондона люблю.

– Вырастешь дурой, – сделал вывод Филипп Семенович. – Кто сказал, что возраст – это преграда пониманию? Вот твоя мама старше меня на двенадцать лет, и ничего.

Надя не поняла, как связаны Джек Лондон и разница в возрасте между мамой и ее придурковатым любовником. Но это тоже было в его характере. Речь Филиппа Семеновича была похожа на вдохнувшего веселящий газ балеруна. Он крутил словесные фуэте, перескакивал с темы на тему, иногда пытался ухватиться за ключевые слова, но все равно терял нить.