Солнце над школой - [46]

— Никуда я не поеду! Вы не имеете права. Я еще малолетний…

— Вот как? — озабоченно протянул милиционер и перестал улыбаться. — Ты уже знаешь такие тонкости? Но на этот раз тебя только просят помочь, а это может сделать и малолетний. Ведь ты, кажется, пионер?

— Нет! Я не пионер, — сказал Сашка. — И некому мне помогать… Я ничего не знаю.

Чеснык действительно не пионер, потому что он старше нас и из пионерской организации выбыл, а в комсомол, если бы и захотел, его, наверное, не приняли бы.

— Ну, если не знаешь, так там и скажешь. А мое дело маленькое, — заметил милиционер. — Мне приказали вас привезти. Вот я и приехал.

— Не хочу! — закричал Сашка. — Я ничего такого не сделал! Я ничего не знаю! Дмитрий Алексеевич! Не разрешайте, чтобы меня увозили!

Он со слезами бросился к директору.

Дмитрий Алексеевич вышел из-за стола — большой, встревоженный и грустный.

— Вот что, Петренко: ты уже не маленький и понимаешь — без дела милиция не ездит. А раз ты нужен, тебя где хочешь найдут. — Он помолчал и выразительно добавил: — Тем более, что ты-то, наверное, кое-что знаешь. Это во-первых; а во-вторых, будь мужчиной! Настоящим! Ты меня понимаешь?

Чеснык съежился и сразу перестал плакать. Он, пошатываясь, прошел мимо, и я слышал, как он шептал:

— Теперь я пропал… Совсем пропал…

Мы втроем вышли из школы. У калитки стояла милицейская машина — синяя, с красной полосой посредине.

Петренко оглянулся на милиционера и спросил почти с надеждой:

— На этой поедем?

— А ты думал — на «черном вороне»? — тоже спросил милиционер.

И Саша кивнул головой.

Мне очень хотелось сесть с ним рядом — все-таки он кое-что понимал в том, что с нами происходит, но хитрый милиционер посадил меня вперед, с шофером, а сам сел с Сашкой сзади.

Приехали мы в то самое отделение, в котором я уже был когда-то. Встретила нас знакомая женщина — старший лейтенант. Она озабоченно, но не сердито поздоровалась с нами, и меня сразу же повели наверх, а Чеснык остался с женщиной.

Мы шли по коридорам, в которых пахло краской, дезинфекцией и еще чем-то. Перед дверью с белой надписью на синем фоне «Следователь» милиционер остановился, расправил шинель и, прикрывая рот ладонью, почтительно кашлянул, а потом постучал в дверь, и мы вошли в комнату.

Перед нами за письменным столом сидел пожилой, толстенький и лысенький милицейский офицер. На столе лежали бумаги, какие-то разноцветные папки, белел чернильный прибор, а сбоку горбилась газета.

Я почему-то старался не дышать и смотрел только на пожилого милиционера.

Он спросил:

— Громов? Олег?

Я не мог говорить. Должно быть, от жажды язык распух, просто не поворачивался, и я только кивнул.

Следователь внимательно посмотрел на меня и улыбнулся:

— Что? В горле пересохло, и поджилки небось трясутся?

Я опять кивнул и даже не удивился его проницательности. Мне показалось, что сзади меня кто-то есть, но обернуться и посмотреть не мог — тело было как каменное.

А он сказал:

— Ну что ж, это бывает. Выпей-ка водицы и держись молодцом.

Пока я пил, сзади кто-то осторожно кашлянул. Я вздрогнул, но потом решил, что это кашляет милиционер.

— Ну вот, Олег Громов, — сказал следователь. — Учреждение у нас ты знаешь какое. И мы тебя и просим и предупреждаем: говори только правду. Просим потому, что этим ты нам поможешь, а предупреждаем затем, чтобы ты случайно — из-за страха или из злого умысла… ты не качай головой, и такие бывают — и себе и другим не повредил. Понял? От тебя требуется одна только правда — какая бы она ни была, хоть самая страшная или самая печальная. Вот так. Понял?

Я снова кивнул.

— Хорошо. Теперь обернись и скажи: кого из этих людей ты знаешь?

Я с большим трудом обернулся. Оказывается, у стены, у двери, через которую я вошел в комнату, на стульях сидело человек восемь. Ближе всех к двери — парень в лыжном костюме и грязной стеганке, потом молодая, но какая-то помятая женщина в синем пальто, еще какие-то парни, старик…

Тот самый старик спекулянт, который покупал у меня коньки с ботинками и приходил ко мне домой! Он, не моргая, смотрел на меня. Его глаза теперь не слезились. Они были сухими и жесткими, и возле них лежали прямые ровные морщинки. Рядом с ним сидел еще один стриженный наголо широкоплечий парень в хорошем пальто из бобрика с каракулевым воротником. На скулах парня перекатывались желваки, и выглядел он очень злым. Парень этот сразу показался мне знакомым. Но вспомнить, кто он, я не смог, потому что все время смотрел на старика и вспоминал слова матери: «Ах, Алька! Не знаю, чему вас в пионерском отряде учат? Такую дрянь жалеть! На мальчишках деньги зарабатывает».

Теперь я знал, что буду говорить только правду. И я сказал следователю:

— Я знаю этого старика.

— Хорошо! — кивнул следователь. — Как и когда ты с ним познакомился?

Я рассказал все как было. Старик вдруг безразлично бросил:

— Врет он… Должно быть, украсть у меня что-нибудь хотел, а я ему уши надрал. Вот он теперь и плетет.

— Вы думаете? — спросил у него следователь, но не дождался ответа и обратился ко мне: — А кроме базара, ты с ним нигде не встречался?

Теперь мне предстояло признаться в собственной лжи, в своем слабоволии. Но я уже не хотел отступать и рассказал о том, что было у нас дома.