Солнце над школой - [24]

Они повернулись и ушли, а весь класс потихонечку стал выглядывать в двери. Шушина что-то горячо доказывала директору, а он смотрел в сторону.

Вскоре началась переменка, и мы пошли в класс.

На уроке истории я еще кое-как отсидел, а с последнего урока ботаники решил уйти — голова просто разламывалась и при этом кружилась.

Когда Луна заметила, что я собираю книги, она вдруг разозлилась и закричала:

— Ты что, с ума сошел — опять с урока уходить?

— А если голова разламывается?

— А ты свою голову собери по кусочкам и надень на место, — сказала Аля. — Ты уйдешь, а весь класс окажется вруном? Ты этого хочешь? Так? Да?

— Почему весь класс? — вмешался бледный Женя. — Весь класс, как попугаи, повторял твою ложь.

Мы все так и замерли. Луна посмотрела на старосту широко открытыми глазами. Пальцы рук, которыми она ухватилась за край парты, побелели. Так, не сводя взглядов, они долго смотрели друг на друга, и Аля все-таки сдалась. Она медленно села на парту и глухо произнесла:

— Знаешь, Громов, если хочешь уходить с уроков — уходи.

Я вынул из портфеля книги и сел на свое место. В это время в класс вошел Альфред Петрович, поздоровался, как всегда понюхал воздух и потрогал уже заклеенные оконные рамы, потом вздохнул, поправил очки и, откинув назад длинные волосы, обратился к нам:

— Ну-с, что-то вы сегодня очень тихие… Проверим. Петрова! Что тебе известно о двудольных?

Аля медленно поднялась — бледная, с твердо сжатыми губами, с широко открытыми глазами. Она смотрела на учителя и молчала. Молчала так, что все поняли — с ней творится что-то необычное. Понял это и Альфред Петрович. Он кашлянул, поправил очки, потянулся было к журналу, чтобы, наверное, поставить Альке кол, но раздумал.

— Ну что ж… Садись, Петрова. Кто же ответит на этот вопрос?

Почти весь класс поднял руки. И ребята и девочки умоляюще смотрели на учителя, точно своим ответом хотели спасти Луну, защитить ее. Но Альфред Петрович остался верен себе. Он не вызвал ни одного из тех, кто поднял руки, а посмотрел на меня, хотя я надеялся, что сегодня он меня обойдет. Но ведь известно, что стоит однажды получить «гуся» (так у нас называют двойки) по какому-нибудь предмету, как потом от них не отвяжешься.

— На этот вопрос ответит нам Громов, — сказал учитель и подошел почти к самой парте, словно издалека он меня плохо слышит.

Не только Альфред Петрович смотрел на меня — смотрел весь класс. И я не знаю почему, но почувствовал, будто держу экзамен за всех. За тот самый нелюбимый класс, который так отталкивал меня и смеялся надо мной.

Стою, покачиваюсь, голова гудит, лоб ломит, а перед глазами плывут разноцветные шарики. И думать почти не могу, а просто чувствую — подвести класс, Алю я не имею права.

— Итак, Громов, что тебе известно о двудольных?

Я потер шишку, и откуда-то приплыла первая фраза:

— К семейству двудольных относятся: горох, чечевица…

Я говорил медленно, словно вытаскивая застревающие слова, и, когда было особенно трудно, тер шишку. Это почему-то помогало.

— Ну что ж… — пожал плечами Альфред Петрович, когда я кончил отвечать. — Правильно. Садись.

Он подошел к столу и раскрыл журнал:

— К двум предыдущим двойкам прибавилась четверка, — и пошутил: — Видимо, Громов удачно пробивал лбом гранит биологической науки: у него даже шишка зеленая.

Он поднял голову и прислушался, надеясь, что, как всегда, класс посмеется надо мной, поддержит его шутку. Но ребята молчали. Альфред Петрович смущенно и растерянно забросил назад свои длинные волосы, зачем-то поправил лацканы пиджака и пробормотал:

— Очень трудный класс. — А потом, уже спокойней, добавил: — Ну что ж… Продолжим урок.

Урок шел. Класс молчал.

Глава 15. Во сне и наяву

Всю ночь мне снились страшные сны. То будто бы я прыгал с крыши высокого дома прямо на асфальтированный двор, но не падал, а летел. Вначале куда-то в сторону, мимо темных окон, а потом все выше и выше, поднимаясь над городом. Меня догоняли ласточки, косились глазами-бисеринками и удивлялись: «Откуда взялась такая большая и важная птица?»

А то чудилось мне, что, ныряя с вышки, я врезался головой в илистое дно и завяз в нем. Кругом зеленоватая вода, плавают рыбы и недоуменно разводят плавниками: «Вот попался так попался! Ведь не вылезет». Воздуха уже не хватает, в висках стучит, хочется кричать, но нельзя: кругом вода.

Утром меня разбудила мать и сказала:

— Алик, ты не ходи сегодня в школу.

Мне и раньше очень не нравилось мое девчоночье имя, и поэтому я пробурчал:

— Не зови меня Аликом! И так все смеются.

— Хорошо, хорошо… — еле заметно усмехнулась мать, и лицо у нее стало грустным, как будто она потеряла что-то очень ей нужное и дорогое. — У тебя же огромная шишка. Полежи сегодня.

Впервые мать оставляла меня дома. Это показалось подозрительным, и я пробурчал:

— А чего — шишка? Нормальная.

— Какая же нормальная? — всплеснула руками мать. — Ведь ты всю ночь стонал и метался.

— Да уж, стонал… — обиделся я.

Я твердо помнил, что во сне я все время молчал. Ведь когда увязнешь головой в ил, не очень-то покричишь. Мать всегда что-нибудь придумает. Но спорить с ней уже не хотелось — все-таки приятно проболтаться денек-другой на положении больного.