Солнце над школой - [21]

Потом дошло дело и до меня. Иван Харитонович посмотрел так, что у меня аж под ложечкой заныло, но промолчал. Нельзя же было отставлять от наковальни сразу двух учеников только потому, что они «хлипкие». Иван Харитонович вздохнул и сказал Чесныку:

— Становись до него в подручные.

Сашка аж позеленел от злости, надулся и с ненавистью уставился на меня.

Но инструктор не заметил этого:

— Будешь инструмент подавать, уголь в горне мешать.

Луну он поставил качать мех. Ну, в общем, девять человек — четверо ковалей и четверо подручных — стали к наковальням и одна Луна — к меху. Иван Харитонович сообщил, что крючок на кочерге будут ковать ковали, а ручки — их подручные.

Чеснык после этого порозовел, и глаза у него заблестели хитрым, злым светом.

Ну, разогрели мы пруты — Луна качала так, что от нее самой жар во все стороны пошел, — я взял молоток и вдруг почувствовал, что у меня во рту все пересохло.

— Давай, — сипло шепнул я Чесныку.

Тот лихо выхватил прут, шмякнул его о наковальню и передал мне. До чего же стало страшно… Раскаленное добела, пышущее жаром железо разбрасывало звездочки, тяжелый молоток не слушался. Я еще ни разу им не ударил, а уже вспотел так, что даже рубаха к спине прилипла.

Ударил первый раз — маленько криво. Примерился — и во второй раз получилось лучше. На душе отлегло, и я смелее стал лупить по пруту молотком. Сердце уже не колотилось. Мне казалось, что лучше меня не работает никто, и почему-то очень хотелось, чтобы это заметила Луна. А тут еще подошел Иван Харитонович, довольно хмыкнул и сказал:

— А теперь, значит, оттягивай ее. По кончику, с напуском.

Я не совсем понимал, как это «с напуском», но «оттягивать» научился сразу — бил по кончику и оттягивал, как бы отпускал молоток от себя. Багровеющий металл удлинялся…

Я так увлекся этой замечательной работой, что не заметил, как Чеснык обогнул наковальню и подошел ко мне.

Тусклая лампочка под потолком заволоклась копотью, в кузнице было темно. Я наклонялся все ниже и ниже, чтобы рассмотреть, куда и как нужно было ударить. А бить приходилось все сильней и сильней — ведь прут остывал и становился не таким мягким, податливым, как вначале. Очень хорошо помнится, что, когда я размахнулся с особенной силой, меня кто-то чуть-чуть, самую малость, подтолкнул. Рука уже не могла остановить молоток, а тело само по себе слегка развернулось в сторону. Удар молотка пришелся не по пруту, а по стальной, испещренной выбоинами, блестящей поверхности наковальни.

В общем, сталь молотка ударилась о сталь наковальни.

Уже потом я вспомнил, что блестящие, стальные шарики от подшипников лучше всего прыгают на самых крепких камнях…

А в тот момент я ничего не вспоминал, потому что молоток отскочил от наковальни, как стальной шарик от камня, и у меня из глаз брызнули искры, как от перекаленного прута, или, по-научному говоря, материала.

Глава 14. Очень трудный класс

Очнулся я в углу, на куче железного лома. Инструктор сидел на наковальне и качал головой так, словно у него разболелись сразу все зубы. Девчонки тревожно перешептывались в углу. Только Луна возилась возле меня и кричала на ребят:

— Скоро вы там? Давай быстрее!

Луна терла мне лоб какой-то медяшкой, гайкой и еще чем-то. Потом ребята притащили крапиву, подорожник и остролистую «собачью травку». Я хотел подняться, но перед глазами все плыло. Луна сердито сказала:

— Лежи!

И я почему-то подчинился.

Она стала жевать всякие травки, и на глазах у нее навернулись слезы. Потом положила мне эту жвачку на лоб и завязала ее своим пионерским галстуком — ни бинта, ни даже тряпочки ни у кого не оказалось.

Растерянный Рудик Шабалин робко спросил:

— Слушай, Алька! (Я подумал, что он обращается ко мне, и приподнял голову, но Луна сейчас же нажала на нее рукой.) — Кто тебя учил…

— Кому Алька, а тебе Петрова! — отрезала Луна, и я вспомнил, что Луну девчонки называли Алей.

Это показалось хорошей приметой — ведь меня с детства тоже называли Аликом, и я спокойно прилег.

— Ну ладно… — смутился Рудик. — Кто это тебя учил такой жвачкой лечить?

— А тебе какое дело? — вспылила Луна и встала на ноги. — Ты-то чего ввязываешься? Иди к своему Чесныку, кровь ему с носа утри.

Рудка вспыхнул, круто повернулся и ушел. Шура Нецветайло тяжело вздохнул и спросил:

— Слышь, Аль, а может, правда… не того… жвачка-то…

— Ты, Нецветайло, ничего не понимаешь. Это так бабушка моя всегда делала. Понял?

— Чеснык тоже разбился? — слабым голосом спросил я.

Ребята сначала растерянно переглянулись, а потом расхохотались.

— Он на Шурку наткнулся! — весело сказала Луна. — Ну и немножечко покалечился…

Все засмеялись еще сильней, и даже девчонки подошли к нам. А Нецветайло покраснел и протянул:

— Ну ладно вам… Хватит…

— Хлопчики, милые вы мои… — жалобно сказал Иван Харитонович. — Не кажить не кому, шо тут зробилось. Уволять меня, а то ж стажу прерывка. А мне на пенсию скоро — прибавки лишусь.

Тут уж было не до наших бед. Перед нами был растерянный, очень взрослый, почти старый, симпатичный человек, который мог пострадать из-за нас. Но никто из ребят решительно не знал, что нужно делать, чтобы помочь Ивану Харитоновичу.