Солнце и смерть. Диалогические исследования - [25]

. Как будет выглядеть всеохватная мировая культура, на данный момент времени сказать невозможно, но все говорит за то, что она будет ориентирована скорее плюралистически, чем монотеистически, и скорее технологически, чем метафизически; секулярно-мультикультурный фактор в ней будет столь же силен, сколь и религиозно-экуменический, и даже, предположительно, будет еще сильнее. Здесь возникает вопрос: а не следует ли европоцентричным догматикам морали, учитывая это, ввести запрет на изучение внеевропейских возможностей универсальной интерпретации мира – например, запретить интересоваться китайскими, индуистскими, буддистскими их формами? Не следует ли им, скажем, внушать всем, что Синайский стандарт этики окажется под угрозой, как только западный философ позволит себе вольность и заинтересуется этикой восьмеричного пути? Я отвергаю выражение «неоязыческий» из-за того, что оно неизбежно вызовет полемику; это слово из вчерашнего и позавчерашнего дня, насквозь пропитанное рессентиментом теологов, и даже в рамках теологии оно – тоже симптом той ситуации, которая уже преодолена. Если бы кто-то из теологов захотел сегодня публично использовать подобное выражение, его немедля определили бы как реакционера, желающего оставить в неприкосновенности прежние представления. То, что непростительно для теолога, и подавно нельзя позволять социологу – ведь в противном случае были бы нарушены условия для цивилизованного общения между мировоззренческими фракциями секуляризированного общества. Это – провокационное слово, направленное на разжигание вражды. Весьма показательно в этом плане, что слово «неоязыческий» практически всегда используется для того, чтобы вызвать враждебность к искусству. Оно используется фрустрированными продавцами морали, чтобы опорочить искания писателей и художников в постхристианской ситуации. А то, что положение нашего мира – постхристианское, есть историческая данность. Оно нуждается в создании художественных форм, а не в нотациях.

Итак, я боюсь, что наш эксперт по «неоязычеству» почерпнул свои представления из нескольких сомнительных источников. Прежде всего его отличает сильная близорукость в антропологических, этнологических и культурологических вопросах – что свойственно не только ранней Франкфуртской школе, но и большинству представителей более поздней Критической Теории. Все они так и остались решительными эгоцентристами. Они – люди, видящие мир через узенькое окошечко, которое открыло им чтение книг. В их картине мира отсутствует все, что относится к этнологической библиотеке XX века; там отсутствует все, что представляют собой культурный Восток и Юг; у более молодых к тому же отсутствует всякая правдоподобная связь с современным искусством, и это – фатальный диагноз для философии, которая желает быть современной. Если в школе Хабермаса говорят о «жизненном мире», то это фраза обозначает необработанное поле, на котором больше не растет ни стебелька конкретных знаний. Ханна Арендт как-то сказала о Джоне Дьюи, что его мышление пребывает в «возведенной из слоновой кости башне Здравого Смысла (Common Sens)»; это – слова, которые могли бы подытожить все достижения поздней Критической Теории. Наследственность ее обременена еще и тем, что она спешит спасти свою совесть, задним числом добавляя туда антифашизм <как и ее предшественники>. Но – хватит об этом.

Г. – Ю. Х.: Это обсуждение мнимого «неоязыческого» оказывается непосредственным продолжением того, что мы недавно обсуждали под рубриками «свобода» и «добровольное самозаточение». Ведь свобода – это не только страстное стремление индивида; она также и проявление того, как осознаются возможности, открываемые культурой. Что явно невозможно для определенных представителей Теории в нашей сузившейся сфере – так это интегрировать в свое собственное мышление уже давно ставшее возможным реальное расширение культурного сознания и сознания идентичности.

Риторическая эффективность понятий типа «неоязыческий» заключается в том, что они выполняют двойственную функцию. Они, с одной стороны, целят в подсознательное, а следовательно, апеллируют к чему-то, что непонятно и непостижимо даже для того, кто это понятие использует; с другой стороны, это что-то закодировано и заложено в культурном бессознательном. По этой причине те понятия, которые были использованы в дискуссии несколько спонтанно, интуитивно, по вдохновению, значительно более показательны, чем те, которые применены после долгого обдумывания. Такие выражения становятся эффективными благодаря тому, что они сводят реально гетерогенное и комплексное к поляризирующим и эксклюзивным опциям.

Позвольте мне поставить следующий вопрос: не рассматривали ли Вы дебаты, вызванные Вашим докладом, в сопоставлении со «спором историков», который начался в 1986 году, – в сравнении с этим спором о том, можно или нельзя сопоставлять холокост с великими преступлениями Сталина? Рассматривали ли Вы их в связи с более ранними немецкими дебатами, например, в связи со спором 1993 года об эссе Бото Штрауса «Нарастающие звуки трагедии» («Anschwellender Bocksgesang»), где были высказаны провокационные тезисы об «ущербной ненависти немцев к самим себе» и о неспособности современных людей чувствовать трагическое, о неспособности переживать что-либо как трагедию. А далее – в сопоставлении с дебатами о книге Гольдхагена