Солнце и смерть. Диалогические исследования - [24]

в своей книге «Национализация масс» очень хорошо показал, что политические литургии на собраниях национал-социалистов имели образцом для подражания отнюдь не богослужения, а формы светского культа классиков, публичное почитание которых было распространено в XIX веке. Чтобы нам лучше понимать друг друга, скажем следующее. В Германии и где-нибудь еще существовало небольшое религиозно мотивированное сопротивление национал-социализму и другим проявлениям фашизма, очень точечное, не имевшее массового базиса и достаточного влияния, – но все же оно существовало. В этом узком контексте сопротивления – несмотря на то, что церкви в Третьем рейхе катастрофически не справились со своей миссией, – еще сохранилась в относительно заметном виде антитеза «христианское – языческое». За пределами этой связи поправки, предлагающие изменить смысл слова, неуместны, если не сказать – смехотворны. Нацистская идеология было микстурой из милитаристского физкультурного движения и условно-народной культуры, основанной на очень плоском и очень грубонатуралистическом учении о власти. Это не имеет абсолютно ничего общего с религией. Фашизм – политика интегральной мести; он обращается к коллективам проигравших и соблазняет их на компенсации, приводящие к самоуничтожению. Формула Гитлера – только в этом, и больше ни в чем. Фашизм предлагает проигравшим носителям амбиций альтернативные возможности возвыситься – вот и вся его тайна. Он приводит упорствующих проигравших на окольные пути к наслаждению. В этом состоит его привлекательность. Вильгельм Райх[67] определил фашизм как форму эмоциональной заразы, распространяющейся наподобие чумы, – и все тем самым снова сводится на почву политико-социальной психологии. Еще и сегодня можно видеть локальное действие этих механизмов – словно бы в виде лабораторных опытов – например, в восточногерманских националистических хулиганских выходках или у зациклившихся на своей обиде сербов под предводительством левофашиста Милошевича[68], который все время преподносил себя как несгибаемого национального социалиста. Вотан и другие вечно возвращающиеся боги при таких инсценировках великого рессентимента[69] совершенно ни при чем; мифологическое вранье тут никогда не имело отношения к делу.

Выражение «неоязыческий» совершенно неподобает Хабермасу – ведь оно есть признак неизбывного культурного провинциализма. Тот, кто использует это выражение, никогда и в мыслях не держал того, что известно о плюрализме высоких культур читателю Тойнби, читателю Макса Вебера и читателю Альфреда Вебера[70], читателю Марселя Гране[71], читателю Генриха Циммера [72] и, не в последнюю очередь, читателю Карла Ясперса и читателю Готхарда Гюнтера[73]. Я уверен, что Хабермас когда-то разок пробежал взглядом по этим дискуссиям, но не счел нужным что-то из них усвоить. Понятно почему – ведь он не смог бы использовать реальное многообразие культур в своей модели консенсуса. Его «идеальные разговорные ситуации» уже насквозь проработаны и проговорены монокультурно, «вовлечение Другого» останавливается именно там, где надо было бы перешагнуть границу между культурами, чтобы увидеть лицом к лицу действительного, настоящего Другого. Если бы это было не так, то следовало бы подробнее остановиться на том, что с начала так называемого «осевого времени» существовало по меньшей мере пять «культур прорыва» к универсалистским, потенциально выходящим к этике общечеловеческого интерпретациям мира. Ясперс, как известно, называл в этом ряду Китай, Индию, Персию, Палестину и Грецию, тогда как другие авторы, в особенности – Ян Ассман[74], настаивали на том, что в этом списке не может не присутствовать Египет. Ассман сделал все необходимое для того, чтобы способствовать устранению хронологической мистификации, присутствующей в теореме об «осевом времени», – благодаря тому, что он смог показать, что «культуры прорыва» – это не что иное, как культуры, развившие письменность, культуры, которые начали писать, – а поэтому развили новую экологию воспоминания и новую культуру личности, гравитационным центром которых выступали грамотеи и мудрецы; при таком допущении можно считать вполне примлемым присоединение Египта к так называемой темпоральной оси, отнесение его к «осевому времени», хотя его появление и представляется преждевременным – ведь на самом деле речь идет не о темпоральной оси, не об «осевом времени», а об оси письма, об оси письменности. Но то, что важно для нас в данный момент, – так это факт, что при подобном взгляде на вещи мы уже вышли бы за пределы афинского, равно как и иерусалимского регионализма, не ограничивались бы только Афинами и Иерусалимом. Тогда мы имели бы шесть высококультурных формаций, выступавших виртуальными исходными точками, с которых начинались тропы, ведущие к всемирным культурам, – быть может, нам придется признать даже существование восьми таких исходных пунктов, если причислять к ним месопотамские и среднеамериканские опыты, но это – дискуссионно. Наверняка можно сказать только то, что прорыв к мышлению Объемлющего, Всеохватывающего осуществился в нескольких высших культурах. Есть нечто сугубо провинциальное в том, что Хабермас внушает, будто Европа или христианско-эллинистический синтез – единственная культура, которая осуществила переход к мышлению Универсального. На самом деле, мы, глядя на мировые культуры, имеем перед собою плюрализм универсализмов – причем, задавая ограничение, приходится сказать обо всех, что они имеют региональный характер и не могут быть глобализированы