Солнце и смерть. Диалогические исследования - [112]

И вторая моя история тоже опосредованно повествует о борьбе между мягким и жестким, а непосредственно говорит о шокирующем лишении иллюзий. В наших свободных беседах на различные темы эта история будет вполне уместна прежде всего потому, что в предыдущих диалогах я время от времени с долей восхищения и удивления говорил о духе дзен-буддизма, о «духе начинающего». Как и всякое идеализированное представление, это тоже ждет, чтобы его лишили колдовских чар. В 1997 году увидела свет в английском оригинале, а в 1999 году – в немецком переводе книга «Дзен, национализм и война» – сочетание поистине жутковатое. Автор, которого зовут Брайан Дайцен А. Виктория, сам является наставником дзен в Новой Зеландии; на основании многочисленных документов он восстановил историю этого рокового сочетания, которая покажется любителям дзен просто невероятной – они даже представить не могли ничего подобного. Нам вдруг открывается, какие извращенные альянсы возникают между культурой медитации и империализмом. Я приведу лишь несколько цитат. Достопочтенный наставник дзен Харада Согаку писал в 1939 году: «Если будет дана команда маршировать: марш, марш; если будет дана команда стрелять: пенг, пенг. Это – манифестация высшей мудрости просветления». От наставника дзен Хакууна Ясутани до нас дошли слова: «Все машины собраны с помощью винтов, у которых – правая резьба. Правосторонность показывает, что нечто возникает, тогда как левосторонность указывает на разрушение». А от мягкого, мудрого Дайсэцу Т. Судзуки, который считается на Западе одним из достойнейших представителей дзен вообще, исходят высказывания вроде такого: «Религия должна перво-наперво попытаться поддерживать существование государства».

Рудольф Гесс[249] выразился так: «И мы тоже боремся за то, чтобы уничтожить индивидуализм. Мы боремся за новую Германию, построенную на новой идее тоталитаризма. В Японии такого рода мышление совершенно естественно для народа».

А Гитлер сказал: «Мы вообще как раз имеем несчастье иметь ложную религию. Почему мы не японцы, которые рассматривают самопожертвование за родину как наивысшее из достижений?» Отсюда и возникает, на мой взгляд, самокритичный вопрос, с которого хотелось бы начать эту беседу: не следует ли и нам тоже более осторожно относиться к «мягким» понятиям, которые мы вводим в игру? Есть ли углы у круглого – и где они?

П. С.: Сферы перестают быть круглыми, когда лопаются. А лопаются они то и дело – мы неустанно отмечали это с самого начала наших бесед. Я, вероятно, должен сказать еще раз, что сферология, как я ее понимаю, есть форма холодной теории. Она предполагает, что по отношению ко всем жизненным процессам занимается непоколебимая позиция наблюдателя. Такую позицию можно иметь, только если ты останешься в стороне, будешь смотреть на все извне, оставаясь непричастным и ни во что не вмешиваясь. Однако это вовсе не означает, что можно так и оставаться на этой позиции. Определенные сферы восстанавливаются после их разрушения, становясь больше в объеме. Речь должна идти о том, что регенерация и рост сфер – это процесс, который дает больше пищи для размышлений, чем их разрушение. Таким образом, теория сфер – это отнюдь не новый вид идеоматической игры, не новый тип идеализма. У меня на уме нет ничего общего с неохолистическими или неототалистскими[250] формами мышления, как они характерны для некоторых рецидивов классической метафизики и ее переоблачений в форму новой религии. Главная отличительная черта сферологии в том, чтобы по-новому исследовать, используя не-идеалистические понятия, феномен совместных анимаций. Суть дела для нее – в том, чтобы без воодушевления говорить о воодушевлениях. Представление о том, как это могло бы выглядеть, можно получить, ознакомившись с двумя моими политическими речами – «Обещать по-немецки»[251] (1990) и «Веская причина быть вместе» (1998), в особенности – с последней, в которой я подверг очень холодному анализу национальные фантазии об объединении. Я описываю там современные политические коммуны как фикции, вызванные к жизни с помощью медийных техник и подвергающие стрессу самих себя, – так объясняется подзаголовок «Воспоминания об изобретении народов» – это идет вразрез с тем, что очень любят слушать любители учения о коренных народах. Но такой холодный анализ – после всего, что мы пережили как последствия политических энтузиазмов и этических идеализмов, – необходим и неизбежен. Впрочем, здесь кроется одна из причин моего сдержанного отношения к Критической Теории последнего периода, которая, на мой взгляд, есть не что иное, как форма неоидеализма. Неужели нам нужно было на протяжении веков преодолевать объективный идеализм древности и субъективный идеализм эпохи модерна, чтобы тут же броситься в объятия интерсубъективного идеализма? Нет уж, покорно благодарим.

Случай Японии, конечно, выглядит иначе. Чтобы понять ее особость, нужно не забывать, что там еще в первой трети XX века существовала, практически не прерываясь, традиция позднего средневековья, которой пришлось напрямую столкнуться с модерном. Позволю себя заметить, что высказывания наставника Стреляй-Пенг-Пенга следует читать, не вырывая их из традиции метафизического интегризма. Хотя они звучат цинично и абсурдно, они укоренены в холистической традиции – хотя, конечно, многим нашим современникам, интересующимся теориями подобного рода, трудно принять такое открытие. Это – линия, которая на Западе получила известность как практическая мистика, в Индии – как карма-йога, в Японии – как путь воина: и здесь и там она связана со школами, призывавшими к реализации действия. Знатоки западной традиции вспоминают нашумевшую прововедь Мейстера Экхарта о Марфе и Марии, в котором