Солнце и смерть. Диалогические исследования - [110]

Но, вероятно, к этому вопросу надо было с самого начала подойти по-другому. Мне кажется, что в каждом авторе есть нечто вроде hot spot, или полюса силы, где и определяется то лучшее, что он творит. Все авторы прекрасно знают об этом hot spot и сходятся во мнении, что оказаться там по собственной воле нельзя. Отсюда возникает проблема творчества ниже своих возможностей – можно, вероятно, выразиться и так: проблема более слабых вариантов. Нельзя обязать себя быть в оптимальной форме. Филипп Жакоте [243] сравнивает поэзию с ключом, который приходится терять снова и снова, не ведая, найдешь ли его. Хотя это и было сказано вне связи с философским мышлением, по-моему, это относится и к нему. Здесь никогда в действительности не имеешь того, что имеешь. Надежно располагать собственными сильными сторонами нужно прежде всего тогда, когда тебя подвергают стрессу неизбежно существующие конкуренты. Но продуктивное соперничество регулированию не поддается: оно либо происходит, либо нет. Все это вообще никак не согласуется с клишированными представлениями о мастере, в соответствии с которыми он постоянно находится, как говорится, в полном владении своим мастерством, всегда – на высоте, всегда остается непревзойденным на вершине своего таланта. Такое представление привлекательно, но оно, увы, не подтверждается при внимательном описании творческого процесса, а также при самонаблюдении в процессе мышления и письма.

Что касается меня, то Вы не должны забывать о двух моих структурно различающихся профессиях: с одной стороны, я философский писатель, с другой – преподаватель высшей школы, оратор и публицист. Один пишет (écrivain), другой – воспринимает написанное (écrivant), если следовать тому различению, которое делает Ролан Барт. От этих двух профессий нельзя требовать одного и того же. В молодости я, вероятно, очень огорчился бы, услышав ваше замечание, что я говорю на двух разных языках или оперирую на двух различных плоскостях выражений, и я начал бы подумывать, как мне стать более радикальным и последовательным. Сегодня я рад, что у меня есть вторая программа. Вероятно, и на мне сказалась тенденция приведения к норме.

Г. – Ю. Х.: В данный момент мне, наверное, придется удовольствоваться этой справкой, которую вы дали и которая имеет скорее автобиографический характер. Но полагаю, что позднее, как только выдастся случай, мы должны будем еще раз более принципиально подойти к проблеме двух различных способов повествования в произведении одного писателя.

Мой заключительный вопрос возвращает нас к Вашим совершенно неконвенциональным представлениям о теории глобализации – как они были изложены в последней главе «Сфер II»; они нашли у меня наиболее сильный отклик. Эта глава, которая называется «Последний шар», представляет собой своего рода книгу в книге, и в ней Вы, наряду с другими проблемами, исследуете то, как психически возможна глобализация и как люди могут врасти в те формы субъективности, которые корреспондируют с новым форматом мира. Справится ли человек с переформатированием – с обретением более крупных форм, – которое он взвалил на себя благодаря глобализации? Сможет ли он вжиться в них? Мы тем самым возвращаемся к некоторым мотивам, которые уже звучали в наших предшествующих беседах.

Начнем с тривиального примера. Возьмем субботнюю передачу «Спортстудия» на ЦДФ[244]. Если сравнивать оформление студии с декором прежних лет, оно представляет собой ультрамодерн: уже не маленькая примитивная студия, а конструкции, сделанные с размахом, – задник с изображениями, напоминающими кадры из игровых фильмов, чудеса техники и космополитический флёр. На этом фоне появляются спортсмены – собственной персоной: автогонщик, теннисист, футболист, тренер. Только какую-то долю секунды, во время coming-in, звезда способна соответствовать своему статусу. Как только она открывает рот и рассказывает о своем мире, о своей жизни, о своих достижениях, всякий гламур исчезает без следа. Истории – тривиальны, речь – невыразительна, этакое примитивное ток-шоу. Во всем этом проявляется истина о «душе в техническую эпоху»[245], на которую раньше по большей части не обращали внимания: техническая глобализация не сопровождалась духовной. Субъективного переформатирования с переходом на более крупный формат не произошло. В принципе, человек остался таким, каким и был до сих пор, – малоформатным существом, неспособным разорвать тесные связи; существом, фиксированным на давно известных биографических и ментальных образцах.

П. С.: Наверное, следует учесть, что антропологические последствия глобализации только начинают проявляться. Тут мы находимся еще в самом начале. Те общества, которые сыграли ведущую роль, участвуя в этом процессе, до сих пор были заняты своими внутренними проблемами, касающимися элиты. Им пришлось упразднять дворянство и заменять его демократическими функциональными элитами. Этот процесс сегодня завершен; эгалитаристская реформа в ее оборонительной части, то есть в части реализации антиаристократической и антииерархической программ, практически достигла цели. Сейчас внимание может переключиться на другие феномены, о чем свидетельствуют ваши наблюдения: становится заметно, что даже у видных персон наблюдается рост несоответствия между переходной формой мира и психической способностью принимать этот мир, жить в нем – или, по меньшей мере, это несоответствие все больше и больше бросается в глаза. Если мерить милями, то получится, что многие люди совершили великие путешествия, но число тех, о ком можно было бы сказать, что они побывали в каких-то иных местах, остается столь же малым. Особенно легко это можно заметить, наблюдая за странствующими цирками спортсменов и менеджеров, которые непрерывно совершают кругосветные путешествия, но ни на шаг не выходят за пределы своей среды. Глобализация создает для таких людей мобильные гетто, стандартные отели, стандартные берега со стандартными пляжами, стандартные спортплощадки, стандартные комнаты для конференций – и, вдобавок ко всему этому, космополитический пиджин-инглиш. Эта монокультура мест, разумеется, служит для разгрузки