Солнце и смерть. Диалогические исследования - [105]

Ну, теперь Вы сами видите, что я использую выражение «сопротивление» с большими колебаниями и предпочитаю говорить о нормализации. Это, как уже было сказано, имеет свои теоретические и моральные причины. Начнем с последних: я верю, что критики психоанализа – по крайней мере, в первом чтении – правы, когда они выражают свое неприятие скверной привычки всего цеха психоаналитиков толковать все виды несогласия со своими методами и толкованиями как разновидности сопротивления. Эта склонность рассматривать иные мнения как симптомы болезни есть опять-таки священническая манера, это – проявление метафизического концепта истины, присущего психоанализу. Все ужасающие системы, настаивавшие на своей правоте, в XIX и XX веках использовали такие священнические трюки. С другой стороны, нельзя отрицать, что феномен сопротивления имеется реально – впрочем, оба Ваших примера об отношениях внутри психоанализа демонстрируют это совершенно ясно. Из них можно сделать вывод, что сопротивление – это отказ следовать правилам собственной игры. Если психоаналитики не готовы воспринять следствия, неотвратимо вытекающие из их подхода, то это означает, что они застигнуты in flagranti — на месте преступления, «на горяченьком». Или, если обобщить: когда люди в просветительских культурах отменяют просвещение, как только оно ведет к эксцессам, становится чрезмерным и требует применения его к самому себе, к самому просвещающему, то такая отмена – проявление сопротивления именно в прямом смысле слова. И именно потому, что просвещение – это проект более содержательный и более радикальный, чем полагали обычные просветители, можно доказать, что большинство просветителей были половинчатыми – или, если использовать ту терминологию, которую мы здесь обсуждаем: нужно засвидетельствовать существование у них массивных сопротивлений против их собственного дела. Они были заинтересованы именно в нормализации – как будто следовали девизу: границы моей нормальности – это границы моего просвещения. Просвещение хронически терпит неудачу из-за потребности просветителей в нормализации, в приведении себя в норму. Если, в противоположность этому, другие люди в других культурах следуют другим правилам игры, не испытывают никакого интереса к психоанализу и методам просвещения, то это не имеет ничего общего с сопротивлением психоанализу. Японцы, например, живут в культуре, которая намеренно импортирует с Запада все – и хорошее, и скверное, но остается совершенно не затронутой психоанализом, и это – отнюдь не по причине сопротивления психоанализу, а потому, что эта система до сих пор не вписывалась в ментальную экологию страны.

Я не хочу говорить более подробно о теоретических основаниях моего скепсиса по отношению к понятию «сопротивление»; ограничусь следующим: я работаю над концептом психоиммунологии, в котором такие феномены, как защита, сопротивление, замыкание в закрытых системах, имеют совершенно другое значение, чем в схоластике психоанализа. К этому можно добавить, что принадлежащие к истории науки предпосылки возникновения пары понятий «толкование – сопротивление» или «восприятие – сопротивление» еще долго будут оставаться в значительной степени непроясненными. Жан Старобинский[234] издал недавно, в 1999 году, прекрасную монографию о паре понятий: «Действие и реакция», из которой можно почерпнуть много поучительного о психоаналитической энергетике, а также о политической семантике. Из этого обзора «приключений одной пары понятий», как гласит подзаголовок, становится ясно, в сколь высокой степени с конца XIX века бессознательное представлялось как инертное, реактивное и даже реакционное начало, от которого желали, чтобы оно прогрессивно равнялось на первого в строю, на передового человека. В туманных высказываниях Фрейда о «консерватизме бессознательного» еще слышится отзвук этого. После 1789 года все повели себя так, будто ничего не хотели больше знать о законе строгой симметрии между акцией и реакцией, действием и противодействием в ньютоновской картине мира. Во имя прогресса была введена асимметрия, которая морально отделила от питательных животворных источников силы реакции и дискредитировала их политически и психологически. Это интересная общая черта у Маркса, Ницше и Фрейда – попытка изменить симметрию между акцией и реакцией, действием и противодействием в пользу акции, действия. Несмотря на это, сопротивление может быть и окружено сияющим нимбом благородства, если оно направлено против политических угнетателей – как это было во французском мифе о résistance. И немецкая философия субъекта временами работает с благородным понятием сопротивления, определяя субъекта как нечто такое, что «противостоит», «сопротивляется», например, умиранию или самоуничтожению в природе и всем формам определения себя чужими. Томас Манн в «Волшебной горе» толкует сущность гуманизма так: это – сопротивление безалаберным и распутным искушениям регрессии и смерти. Одно и то же слово обозначает нечто, заслуживающее того, чтобы быть отвергнутым, и нечто приветствуемое. Путаница становится еще большей, когда – как это было в ходе немецкого спора историков – о национал-социализме говорят, что он в какой-то мере был и реакцией и движением сопротивления против большевизма. Здесь одни понимали выражение «сопротивление» как описывающее и объясняющее, а их оппоненты усматривали в нем оправдание и нелегитимную категорию. Понятие «сопротивление» вызывает великую неразбериху, и до тех пор, пока нет свободного обзора всего семантического поля, с этим выражением следует обращаться очень осторожно. Здесь постоянно смешиваются физические и моральные концепты, и одни подменяются другими. Луман, пожалуй, сказал бы, что это – концепт опасный, поскольку способен спровоцировать конфликт.