Солнце и смерть. Диалогические исследования - [104]

Я хочу попытаться переформулировать Ваш вопрос о вечном колебании между самоцензурой и подрывной деятельностью в науках о духе исходя из собственного видения проблемы. XX век был эрой теоретических и практических эксцессов – и это можно утверждать, не опасаясь преувеличения. Если возникнет желание заслушать показания свидетелей, которые подтвердят этот тезис, мы могли бы назвать почти все великие имена, которые сыграли заметную роль в истории теорий этого века. Даже Зигмунд Фрейд, который из сегодняшнего дня представляется какой-то монументальной фигурой, в контексте своей собственной эпохи и на фоне врачебного цеха был разрушителем норм. И все же, глядя на его персону и на основанное им движение, становится понятно, что он не мог остаться в стороне от закономерностей приведения к норме.

Существует тяготение к нормализации, стремление привести к норме, которое должно быть осуществлено в самую первую очередь институционально-теоретически. Ядро культа серьезности как синдрома приведения к норме наверняка составляет потребность в профессионализации. Профессионализм как ментальный комплекс становится заметным в особенности тогда, когда речь заходит о превращении инноваций в оформившиеся и устоявшиеся школы, о выстраивании традиций и преемственностей, о признании со стороны ссудных и страховых касс и академической общественности. Тот, кто намерен обрести серьезность в этом смысле, должен обеспечить себе доверительную опеку и благословение со стороны министерств культуры, издательств, коллегиальных органов и тому подобного. Тут существует целая сеть необходимых условий. В нее приходится включаться даже наукам о необыкновенном – если они хотят обрести официальное признание и статус.

Случай психоанализа демонстрирует это с полной ясностью. Чтобы стать нормальной наукой, ему пришлось урезать собственные основания, а также в большей или меньшей степени исключить материал, провоцирующий эксцессы, – материал, который так и выпирал из пренатального и перинатального поля, причем исключить даже из теории, как показали судьбы Ранка и Грюнбергера, а уж подавно – из практики. Нелегитимность этого не вызывает никаких сомнений. Если уж мы занялись историей психического, то нам нужно попытаться понять поле психического, идя от самых его начал. По самой природе вещей история души не может начинаться только в реальности, следующей за рождением. De facto, однако, ведут себя так, будто плод или симбиоз плода и матери субъектом не является; больше того, по умолчанию, как правило, предполагается, что время развития психики, в которое психоанализ может что-то открыть, начинается только в постинфантильной ситуации, то есть с обретением языка. Такой взгляд на вещи определяется прагматическими соображениями, а теория лишь задним числом оправдывает и приукрашивает его. Во времена Фрейда и этого критерия было еще недостаточно; тогда приходилось датировать начало терапевтически релевантного психического тем моментом, в который субъект обретает способность переживать конфликты ревности с родителем «своего» пола, то есть с момента запуска эдиповых механизмов. Это – тот метод, который и определяет, что может быть воспринято на стороне объекта, а что не может восприниматься. При этом неважно, есть ли у пациента признаки произошедшего в более ранний период нарушения, – ему придется приспособиться к ситуации, в которой действует правило: «Если симптомы не вписываются в рамки метода, то тем хуже для симптомов». Это – аналитическая установка, определяющая, из каких слоев могут происходить феномены, которые можно обсуждать и лечить. Если их первоистоки лежат чересчур глубоко, они приносятся в жертву приведению к норме.

Впрочем, и такое положение вполне можно было бы перенести, если бы при его описании говорилось без обиняков, что здесь все определяется ограниченными возможностями практики. Можно было бы дать понять, что терапией занимаются как искусством клинически возможного, не посягая на сферу теории. Однако по самой природе вещей теоретический подход к более старым слоям психических феноменов требует размаха и смелости, даже если в результате и окажется, что концептуальной работе над прояснением самого раннего и самых больших крайностей не соответствует ничего в области терапии. Но правда состоит в том, что теория ориентируется на практику. В этом – главный корень нормализации. Терапевты – равно как и теоретики – нормализуют себя сами, сами приводят себя к нормальному виду – тем, что они ограничиваются самыми малыми делами и самыми скромными обещаниями. Правда, у них был целый век времени, чтобы прочувствовать, как сильно они перерабатывали и перегружали себя, когда давали чрезмерные обещания исцелить. Они поняли, что это ведет в никуда – когда пациентам обманом внушают, что их можно попробовать полюбить и после этого отпустить исцеленными в жизнь. И таким образом произошло переваливание груза невозможной любви снова совершенно реалистически на сторону пациента. Это – очень профессионально или – что означает то же самое – беспощадно нормально. В искусстве не обещать никаких розовых садов аналитики не знают себе равных.