Соленый берег - [31]

— Трубу хотелось.

— Ругаться из-за тебя приходится…

Витька молча взял Пашкину руку и уткнулся в нее.

— Ну, ладно, ладно… Мать-то хоть слушаешься?

Витька всхлипнул и заплакал:

— Слу-у-шаю… Только она все равно пла-а-а-ачет…

— Чего это она? Болит что?

— Не бо-о-о-о-лит…

— А чего ж?

— Говорит, ты к нам не приедешь.

— Не приедешь… Приехал же вот.

— Говорит, нас не любишь.

— Ну что ты, сынок. Это она пошутила, чтобы ты не баловался. Ну, успокойся, не надо… — Пашка вытер ладонью Витькины слезы. Руки у Пашки были грязные, Витькины щеки замазались. Пашка посмотрел украдкой на воспитательницу, сидевшую на лавочке, и спрятал руку в карман. Там была баночка с халцедонами. Пашка еще раз глянул на воспитательницу и достал баночку.

— Смотри, что я тебе привез.

— Сосачки!?

Так Витька называл леденцы. Пашка улыбнулся.

— Нет, это камешки такие. В реке водятся.

— На твоей работе?

— Ага.

— Ра-а-аз-ные… — сказал Витька восхищенно, тыкая в банку пальцем. — А их сосать можно?

— Сынок, я же тебе говорю. Это камешки.

Детвора сошлась теснее. Теперь их привлекла банка с камешками, в которой ковырялся Витька. Потянулись руки.

— Витька, дай мне. Витька, покажи.

— Что вы им даете!? Дети, не смейте! — подбежала воспитательница и, громыхая бубном, стала отбирать у детей камни. — Какие тут могут быть камни! — воскликнула она, поворачиваясь к Пашке. — Это не игрушка…

— Это халцедоны, — сказал, Пашка растерянно.

— Какие еще халцедоны?! А если дети подавятся?

— Что они, дурные?

— Вы детей не знаете!

— Это как же? — Пашка часто заморгал.

— Так же! — Воспитательница собрала камни в банку и сунула ее Пашке. — Дети, в группу! — Воспитательница подняла над головой бубен и сильно в него ударила. — Строиться!

— Пап, а пап, не давай их никому, — хныкая, попросил Витька.

— Никому, сынок. Я их домой снесу.

— Папа, ты за мной придешь?

— Нельзя, сынок, на работу надо ехать.

— А я?.. — Витькины щечки покраснели.

— Не реви, сынок. Я скоро приеду. Отпуск с тобой возьмем. На море полетим купаться.

— И мамку с собой возьмем?

— И мамку… Чего ж без мамки.

— Вот хорошо! — Витька прижался лицом к Пашкиной ноге.

— Дети, в класс! — В дверях садика стояла воспитательница и смотрела в их сторону. Детей на площадке уже не было. Пашка хотел было попросить ее оставить с ним Витьку, но не решился.

Когда Витька, часто оглядываясь на него, пошел к воспитательнице, у Пашки сжалось сердце. Что-то сиротское, жалкое лежало на Витькином лице. Пашка не выдержал и крикнул:

— Витька! Я камешки к мамке снесу!

Нюрка вместе с напарницей по дойке, сорокалетней Катериной Бабневой, сдавала утреннее молоко. Васька Дрок, шофер, только что выслуживший срочную, правил пятерней перед зеркалом куцый чуб, временами высовываясь из кабины.

— Ну, чего вы там? Скоро?

— Да помолчи уж! Бабы руки ломают, а он сидит да еще скорит. Помог бы! — крикнула Катерина после того, как они с Нюркой закинули очередной бидон.

— У меня дорога еще, наломаюсь, — ответил Васька, прячась в кабину.

— Такой наломается, точно. Снова половину на дорогу выльет.

— Молодой, — вздохнула Нюрка, вытирая рукавом халата вспотевшее лицо.

— Молодой, а уже с бородой. Глядит, как бы поспать… Нет, не могу больше! Давай, Нюра, передохнем. — Катерина баба еще тугая, но и бабья сила поизноситься может, особенно если смолоду то на сплаве, то на лесоповале. Тяжело дыша, она сняла с головы платок и замахала им перед собой, нагоняя в грудь побольше воздуха.

— Васька! У тебя совесть есть?! — снова крикнула она.

На этот раз Васька вышел из кабины. С ленцой обошел грузовик, обстукал задние скаты.

— Ну, сколько у вас там еще?

— Пять бидонов осталось.

— Ну давай. — Васька залез на кузов и стал принимать молоко.

Через полчаса платформу забили бидонами. Васька закрыл борт.

— Васька, подвези к дому, — попросила Катерина.

Васька с усмешкой осмотрел ее фигуру.

— Тебе, Катерина, бегать побольше надо. Тебе полезно, а вот Нюрку могу и подальше свезти. А? Как, Нюрка, прокотимся? — Васька подмигнул ей.

— Сопли сначала вытри, — ответила Нюрка.

— Но-но. Ты не больно-то… знаем мы таких.

— Я вот те узнаю! — Нюрка замахнулась на него мокрой тряпкой.

Васька сплюнул.

— Залазь, Катерина…

Он захлопнул дверцу кабины и, прежде чем дать газ, через плечо поглядел на Нюрку и снова сплюнул.

После того как Пашка уехал на гидроточку, мужики в поселке будто ошалели. Многие еще помнили Нюрку до замужества. Безотказную, добрую. Средь бела дня становились поперек дороги, влажно дыша хмельной утробой. Никакие слова не действовали. Грозилась Пашкой. «Вот приедет мужик!..» — «Какой он тебе мужик? Ты чо, Нюрка, сдурела? Мужик он зато и мужик, что при бабе… Небось поноровистей коня нашла? А туда же, кобенишься». В последний раз уже под вечер в избу ввалился бывший Пашкин дружок — Гришка Мохнов. Все руки отбила об него. Насилу выгнала.

Бабы на селе сочувствовали. То одна забежит после работы, то другая. Поохают на пару, повздыхают — вроде отходит тьма от сердца. Да только что бабье сочувствие, когда душа сиротится без ласкового слова, а руки, ноги будто чужие — ни тепла в них, ни силы, когда лежишь одна, точно на больничной койке, прислушиваясь к тому, как плачет, как жалуется сердце твоей неудавшейся жизни, у которой всего один цветок — Витька, а все остальное в пустоцвет пошло. И не винила особенно себя, потому что — в рассужденье бабьего природного закона — любую вину кроет плод ее, ее ребенок, а ребенок в обнимку со счастьем спит. Что же ей виниться?