Солдаты без оружия - [87]

…Заставили оттаять наши заржавевшие сердца, — повторял про себя усто Барот, — более точно не скажешь! Причину такого ощущения не надо и объяснять, она понятна без слов. Оторванные от родных мест, в течение долгих дней и месяцев пребывавшие в однообразных условиях работы и жизни, трудармейцы не могли не черстветь душой, порою даже сторонились друг друга, потому что, как говаривал усто Барот, сердца их порою уже не в состоянии были что-то воспринимать. Но когда они собрались все вместе на праздник Дня Красной Армии, поняли, что не могут существовать друг без друга, что нет ничего превыше чувства дружбы, которое спаяло их здесь, в далеком уральском поселке, и что нет ничего прекраснее, чем это товарищеское общение в редкие часы отдыха, которые выпали и будут выпадать им в будущем нечасто. Ушли и мрачные мысли, одолевавшие в последнее время, осталось ощущение своей необходимости другому, независимо от разности языка или рода занятий каждого. Конечно, тут сыграло свою роль и то, как был организован вечер.

И вот теперь, когда время близилось к одиннадцати, и до отключения электричества оставались считанные минуты, и все знали, что, несмотря на праздник, завтра предстоит обычный рабочий день и всем подниматься чуть свет, — тем не менее никто не хотел расходиться. Поэтому то усто Барот, то Хакимча просили, чтобы оркестр поиграл еще немного. По очереди выходили в круг то узбекские, то таджикские трудармейцы, танцевали свои танцы, пели песни, не давая спадать общему веселью. Снова, уступая просьбам старейшин, заиграл духовой оркестр, закружились в зале пары.

— Уже поздно, — озабоченно посмотрел на часы Ориф Олимов, обращаясь к Людмиле Платоновне. — Как бы наша хозяйка Ольга Савельевна не рассердилась, что так затянулся вечер.

Людмила незаметно глубоко вздохнула.

— Если бы я была директором…

— И что бы вы тогда сделали?

— Разрешила бы всем, кто захочет, не расходиться хоть до самого утра!

— Знаете, Людмила Платоновна, хорошо, что вы не директор! — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Олимов.

— Почему вы так говорите?

— Да потому что завтра никто бы не смог подняться, чтобы идти на работу.

Людмила, улыбаясь, взглянула на Орифа, укоризненно покачала головой:

— О, молодой человек, мы с вами говорим о совершенно разных вещах!

И Ориф, тотчас понявший свою оплошность, почувствовал себя снова неловко от смущения за несообразительность, не знал, что и ответить. Он глядел на Людмилу, не в силах оторвать взгляда от ее лица, потом наконец произнес:

— Я понял, Людмила Платоновна, вы хотели сказать, как некогда говорил поэт:

Свеча, не гони от себя мотылька, —

Миг встречи не долог, померкнешь с зарей.

Он перевел ей смысл бейта.

— Как хорошо! — заулыбалась она. — Как хорошо, что был такой умный поэт, который написал столь мудрый стих!..

И тут вдруг у Орифа, помимо его воли и желания, вырвалось:

— Дорогая моя Людмила! Если бы я был свободен… Свободен, как ветер! Мое сердце принадлежало бы только вам. И знаете, что бы я теперь сделал, если бы это было так?.. — Голос Орифа задрожал от волнения.

Но Людмила не дала ему договорить:

— Да, да, я знаю, я все знаю, не говорите, не надо, прошу вас! Знаю, что вы женаты, что у вас хорошая жена. Но разве может кто-то запретить любить женатого мужчину? Разве от нас это зависит? Все случилось еще в первую нашу встречу, там, на остановке. Потом я захотела узнать вас ближе, познакомиться с вами. И не для того чтобы преследовать или удерживать возле себя, связывать какими-то обещаниями, нет! Я сама удивляюсь, как в моем сердце родилось это чувство. Много раз решала: все, не буду больше думать о вас. Но ведь недаром говорится: сердцу не прикажешь. Нелегко мне будет, я знаю. Но все равно я не могла не сказать вам… А теперь прощайте, дорогой Ориф. До свидания.

Кончил свою песню Исмат Рузи, и снова заиграл оркестр; дирижер объявил, что это последний танец. Людмила не успела уйти, и Ориф, взяв ее руку в свои, снова пригласил. И она не в силах была отказаться. Они танцевали, глядя друг на друга неотрывно, нежно. И думали об одном и том же — о том, что неизбежно возникло между ними, что это выше их разумения, а потому сопротивляться этой силе, наверное, бесполезно.

13

Верно говорят в народе: февраль — кривые дороги… Вторая половина месяца выдалась на Урале особенно ветреной. Словно разгневавшееся, беснующееся существо, ветер свистел на все лады, с остервенением крутил снежные вихри, высоко поднимая их, буравил небо. Редко в эту военную зиму выдавались солнечные, безоблачные дни — почти все время от одного конца горизонта до другого небо заволакивали огромные тучи. И только теперь, в конце февраля, вдруг к середине дня где-то на юге небо светлело, тучи таяли, незаметно превращались в легкие, маленькие облака — и сквозь них на короткие мгновения голубело небо. Но это продолжалось недолго. Вновь налетал сильный порывистый ветер, собирал эти разрозненные облачка в тучу, и снова нависала серая беспросветная хмурость.

Трудармейцы, уже привыкшие к таким переменам погоды, к здешней суровой зиме, не обращали особого внимания на капризы природы, тем более что и времени на это не хватало, некогда было замечать, когда тучи, а когда солнышко: все с утра до ночи были заняты делом. Снова и снова долбили киркой и лопатой неподдающуюся промерзлую, каменно затвердевшую землю. Укладывали фундамент, заливали цемент, бетон, возводили стены, настилали крыши. И едва новый очередной корпус завода-гиганта готов был наполовину, тотчас туда начинали подвозить на огромных грузовиках станки и оборудование. Рабочие бережно снимали ящики, поднимали их кранами, устанавливали на место. Подводили к ним электроэнергию. И наступал сжатый до предела срок испытаний. В следующие дни, когда их испытывали, в холодных цехах, где не было еще ни дверей, ни крыши, за станками уже стояли рабочие. Большей частью это были женщины и подростки, жители той же Каменки и близлежащих деревень. Пройдя короткий курс обучения в ремесленных училищах, никогда прежде не знавшие, что такое производство, они теперь у станков заменяли опытных кадровых рабочих, ушедших на фронт. Надевалось все, что находилось теплого в каждом доме. Кутаных-перекутаных в семь одежек, обвязанных платками женщин трудно было узнать, так они стали похожи на редко встречающихся в цехах мужчин — в ватных стеганках и штанах, заправленных в сапоги и валенки, в промасленных рукавицах, они были неповоротливы. Лишь по грустным глазам можно было определить: так смотреть могли только женщины.