Солдаты без оружия - [100]

Ориф молчал, и молчание это Людмила истолковала по-своему.

— Давайте, дорогой Орифджан, выпьем за вашу счастливую семью, за ее главу — за вас! — неожиданно предложила она. — Не надо грустить, я все понимаю, абсолютно все!

С этими словами Людмила встала, выдвинула из-под письменного стола патефон и поставила первую попавшуюся под руку пластинку.

— Давайте танцевать, Ориф! Мое любимое танго… Вы знаете, до войны я ужасно любила танцевать, была легкомысленной, так, во всяком случае, мне казалось… А может, это была молодость?.. Едва я слышала звуки музыки, меня неудержимо тянуло закружиться в танце. Говорили, у меня это хорошо получалось… Ну, смелее! Пошли?

Ориф глянул на свои ноги в толстых шерстяных носках, засмеялся и, махнув рукой, подхватил Людмилу. Они танцевали между столом и диваном, и эта музыка заставила на миг забыть о том, что идет война, что судьба соединила их совсем случайно в этом маленьком уральском городке, вдали от его и ее родины. Мелодия танго щемяще грустно напоминала о том, что они еще молоды, что их сердца открыты для радости и любви.

Людмила, положив руки на плечи Орифа, грустно вздохнула.

— Отчего так тяжело? — уловил этот вздох Ориф.

— Что я вам могу ответить на это, вы же и так все понимаете, мой друг, без моих объяснений.

Людмила склонила голову ему на грудь. Нежный туман ее волос стоял перед глазами Орифа, невольно и он склонился к ней, зарылся лицом в эти волосы, крепко прижал Людмилу к себе. Благодарная горячая волна, исходившая от нее, подчинила себе все его существо.

Кончилась пластинка, и почти тотчас же начал меркнуть свет в лампочке.

— Господи, как быстро прошло время, уже одиннадцать, — прошептала Людмила.

Ее лицо было рядом с лицом Орифа, ее горячая щека касалась его щеки. Он чуть отстранил от себя ее голову и успел увидеть при гаснущем свете лишь ее умоляющие глаза…

3

Прошло немало дней с того вечера, но Ориф не находил себе места и жил в постоянной тревоге. Он последними словами упрекал себя за недостойное поведение, за то, что нарушил верность преданной Шамсие. И нередко представлял себе, как он после всего случившегося посмотрит в глаза сыну Озару, когда вернется домой. Что же случилось с ним? Какое чувство притягивало его к этой женщине — увлечение, любовь?

Он постоянно размышлял об этом, ловил себя на мысли, что ни о чем другом не может думать, и, чтобы заглушить в себе хоть немного эту тревогу, вставал чуть свет, домой же возвращался поздно ночью. Ориф никогда не работал так, как теперь: пропадал в отрядах трудармии, общежитиях, на стройке в новых корпусах и, только разговаривая с рабочими, чувствовал, как понемногу успокаивалось его сердце, а неотвязные думы, не дающие покоя, уходили на второй план. Он вместе со всеми жил теперь ожиданием того уже недалекого дня, когда с гордостью все они отрапортуют Родине об итогах четырехмесячного тяжелейшего труда: продукция, которую начнет выпускать их завод-гигант, несомненно усилит мощь советских войск, приблизит час разгрома врага.

Наверное, поэтому Ориф более чем когда-либо ценил эти минуты общения со своими земляками, для которых и он стал человеком необходимым, своим. Вместе с ними он начал путь из Мехрабада. У них за плечами столько пройденных дорог, невзгод, лишений! Сколько они испытали горестей, радостей и во время необычно долгого путешествия из Таджикистана на Урал, и здесь, живя вместе уже почти полгода! Думая обо всем этом, Ориф нередко задавался вопросом, не был ли он порою чрезмерно жестким к своим землякам, ставя превыше всего интересы общего дела строительства завода. Кто знает, может быть, так и случалось иногда; конечно, среди сотен людей, с которыми ему доводилось работать, найдутся и такие, кто, может, и видеть его больше не захочет. Что ж, наверное, есть и такие, и он, Ориф, готов сию же минуту просить у них прощения за те неприятности, которые доставил им, крепко пожать их натруженные руки. Но, конечно, только в том случае, если был неправ…

Поглощенный своими мыслями, Ориф не заметил, как подошел к кузнечному цеху, собираясь навестить усто Барота, и у самого входа неожиданно лицом к лицу столкнулся с Кучкарбаем и Хамдамом Очиловым. Он в изумлении поднял брови: ведь буквально два дня назад усто Барот сообщил ему, что эти двое вместе с другими трудармейцами в отряде Собирджана Насимова уже начали работать на строительстве железнодорожной ветки.

— Не удивляйтесь, товарищ комиссар, — почувствовав настороженность во взгляде Олимова, успокоил его Хамдам после приветствия, — послал нас старшина Насимов.

— Что, опять натворили что-нибудь? — строго спросил Олимов.

— Почему натворили, товарищ комиссар? Он нас отправил сюда со специальным заданием.

— Что это за специальное задание? — все еще недоверчивым тоном расспрашивал Ориф.

Вытащив из внутреннего кармана ватника вчетверо сложенный листок бумаги, Очилов протянул его Олимову:

— Вот, здесь все написано, товарищ комиссар!

Ориф развернул листок, пробежал глазами написанное, и на лице его появилась улыбка. Старшина Насимов-халхинголец писал:

«Товарищ комиссар! Извините меня заранее за то, что отправляю к вам этих настырных смутьянов, возможно, тем самым испорчу вам настроение. Но дело в том, что сразу по приезде сюда мы обсудили их недостойное поведение на товарищеском суде отряда. Суд постановил взять Очилова и Кучкарбая в такой оборот, чтобы с них от стыда и всеобщего презрения по семь шкур сошло. В конце концов они поклялись, что если отряд им поверит, то они примерным поведением и честным трудом искупят свою вину.