Солдаты без оружия - [38]

— Ангелочек, подойди, ежели можешь. Ангелочек.

«Бредит, что ли?» — подумала она и поглядела через плечо.

Ее манил к себе Яков Федорович. Настенька хотела сказать, что занята, что у нее индивидуальный пост и покидать его она не имеет права, но он настаивал, и она подошла.

— Что, Яков Федорович? Почему вы зовете меня ангелочком?

— И то верно. Беленькая… И нас это… С того самого света…

— Усните, Яков Федорович. Ус… — И тут ее резанула догадка: не слышно дыхания Хабибуло!

Она резко обернулась. Хабибуло лежал неподвижно, закинув голову, правая рука повисла чуть не до самой земли.

— Санитар, поправьте, — сказала она как можно спокойнее, стараясь не выдать своей догадки и сама еще не желая верить в нее.

— Мабуть, спит, — отозвался Нехай, подходя к Хабибуло и беря его за руку. — О, ни-и. Вже вмер.

Он произнес это ровным голосом, как будто «вмер» было обычным состоянием человека.

Настенька бросилась в задний тамбур, где отдыхала Галина Михайловна.

Галина Михайловна вскочила, словно и не спала, на ходу надела халат и на виду у Настеньки вся подобралась, подтянулась и несуетливым шагом вышла к раненым.

От движения пламя плошек качнулось. Тени метнулись по углам, и Настеньке вновь показалось, что кто-то скрылся от их глаз. Ей представилось, что этот  к т о - т о  и приносит им несчастье. На мгновение ей сделалось жутко, и она едва удержалась, чтобы не схватиться за Галину Михайловну…

Когда Хабибуло вынесли из палатки, Яков Федорович начал сокрушаться:

— Ну что же это, а? Он, значит, предчувствие имел, адрес-то предлагал. А я-то…

— А вы, — строго произнесла Галина Михайловна, — силы должны беречь.

— Нет, как же… Это ж… Ведь грех-то какой.

— Не терзайтесь, — смягчилась Галина Михайловна. — Не от нас зависит. А написать — мы напишем. Адрес у нас есть.

Настенька опять сидела у танкиста. Теперь она спать не могла. Ее возбуждала мысль: «Не прозевать. Не проворонить». И хотя к смерти Хабибуло она не была причастна и никто из них не был причастен, все-таки ей казалось, что они просмотрели. Вот эти тени, что скачут по углам, пользуясь их отсутствием, подобрались к солдату и унесли его.

«Но я не допущу, не допущу», — твердила она и украдкой озиралась по сторонам.

Танкист все так же лежал, закрыв глаза. На лбу снова выступили капельки пота. Настенька осторожно промокнула их марлевым тампоном.

— Умер Хабибуло? — неожиданно спросил танкист.

— Его перенесли в другую палатку, — солгала Настенька.

— Под звездочку, — после долгой паузы произнес танкист.

Настенька была поражена тем,-что он все, оказывается, чувствует и понимает, хотя вроде бы спит и не открывает глаза.

«Нет, нет. Не допущу, не допущу», — продолжала твердить она.

На улице кто-то загукал, и Настенька вздрогнула, напугавшись этого неизвестного звука.

— Филин, — отозвался танкист.

«Да спит он или нет? — взволновалась Настенька. — Быть может, это перед смертью он так все улавливает? Нет, нет, не допущу».

— Пора, — тихо проговорила Галина Михайловна, неслышно подходя к Настеньке, протянула шприц.

Настенька сделала укол танкисту и опять уселась на свое место. Танкист дышал прерывисто, то вздыхал, то затаивался, то совсем замирал. Настенька все прислушивалась к его дыханию. Раза два испуганно наклонялась к самым губам и, ощутив теплоту на щеке, сдерживала вздох облегчения и занимала свою позицию.

Ночь тянулась бесконечно. Неподвижность была мучительна. Настеньку снова стало клонить ко сну, и она вновь прибегла к своему способу — достала из кармашка булавку.

Она все-таки задремала и вздрогнула от сонного испуга: показалось, танкист не дышит. Резко пригнулась к его губам, почувствовала теплоту на щеке и стук своего сердца.

— Ну что же это? — не удержалась она, оторвавшись от больного и подходя к Галине Михайловне.

— Ждать немного осталось. Комбат привезет госпиталь.

ППГ прибыл неожиданно. Появились новые люди, новые лица. Тени заметались по палатке. Настенька уже не пугалась их.

Она как-то вдруг обессилела, от всего отупела. Ни о чем не думала. Одна мысль держалась в переутомленном сознании: «Не допустила. Он дышит».

Настенька вышла на свежий воздух, несколько раз глубоко вздохнула и, прижавшись к сосне, беззвучно заплакала.

XXIII

Штукина подташнивало. Проклятый эфир пробирался в каждую клеточку, в каждую альвеолу и делал свое недоброе дело. Штукин ощущал его, и ненавидел, и ничего не мог противопоставить ему. Нужно было еще и скрывать свое состояние от товарищей, от ведущего хирурга, от операционной сестры Виктории и, конечно же, от раненых. Всем показалась бы дикой его слабость. «Что за чепуха! Хирургу дурно от эфира. Какой же он тогда хирург?» Штукин уже давно заметил, что коллеги, особенно молодые, даже гордятся небрежением к крови, боли, запахам, ужасному виду искромсанных войною людей: это, мол, ерунда, видели и пострашнее. Он поначалу внутренне протестовал против такого отношения. Но теперь понял, что это своеобразный защитный рефлекс, что без этого в его профессии нельзя. Он не помнит, кто из великих, кажется Бильрот, сказал: «Врач умирает с каждым больным». Вероятно, это так, но только не для войны, только не для этого страшного и неизбежного конвейера, у которого находится хирург и по которому бесконечным потоком тянутся исковерканные человеческие тела. Здесь притупляются чувства, эмоции, ощущения, изгоняется сострадание, точнее сказать, оно обретает иную форму. Для хирурга сострадать — значит сделать все, чтобы человек выжил, поправился, снова встал в строй. А война работает! А время подгоняет. А другие ждут. Значит, быстро и точно, без сантиментов и сопереживаний. Это твоя работа. В этом твоя работа.