Солдаты без оружия - [112]

Скорость хода нарастала. Моторы запели высокими голосами. Казалось, машины вот-вот оторвутся от земли. Расстояние между передним танком и переправой сокращалось с каждой секундой. Двадцать… десять… пять метров… Головная машина влетела на переправу.

И теперь, видя, что переправа не взорвалась, враг открыл ураганный неточный огонь. И на шоссе и на переправе рвались снаряды.

Головная машина остановилась, задымила. Танки, скрежеща гусеницами, протяжно взревели и замедлили ход.

Это промедление решало судьбу всей операции.

— Почему замедлил?! — закричал Загреков водителю. — Давай больше газу! Больше газу! Крой прямо на переправу! — Он повернул разгоряченное лицо к радисту: — Передай: коммунисты, за мной!

Танк рванулся, перескочил кювет, обогнал передние машины и вихрем пронесся по переправе.

Танкисты услышали призыв. Они узнали: это — Загреков. Машины одна за другой устремились по маршруту, проложенному замполитом.

Огонь врага усилился, перешел в канонаду. Но первый танк, танк Загрекова, летел целым и невредимым. Вот он уже на правом берегу, вот он, ловко обогнув глубокую воронку, с ходу ударил по врагу.

И в этот момент неожиданно из-за укрытия показался «фердинанд» и почти в упор выстрелил зажигательным снарядом. Танк вспыхнул, как факел.

Весь батальон увидел это пламя — высокое и яркое.

И тогда Дронов, захлебываясь гневом, отстранив радиста, закричал в микрофон:

— Коммунисты! Вперед!

…Яблонск взяли с ходу. Пленных не было.

XX

Филиппова вызвал комбриг. Он сидел за дубовым столом, стиснув ладонями голову, и пристально вглядывался в развернутую карту-километровку.

Филиппов негромко доложил о прибытии. Бударин не пошевелился, точно не слышал. Бледное, осунувшееся лицо его как бы окаменело.

Филиппов замер у дверей, боясь нарушить эту траурную тишину.

— Езжай к переправе, — сказал Бударин после длинной паузы глухим, как будто надорванным голосом, — Загрекова привези. И остальных тоже.

Ночью выпал снег. За городом простиралось чистое белое поле. И только кое-где виднелись черные пятна воронок.

«Словно кто-то прошелся по снегу грязными сапогами», — подумал Филиппов.

«Санитарка» остановилась.

К сожженной машине подошли Филиппов, Годованец и Сатункин. Земля вокруг машины выгорела, была черной, как сажа. Башня вместе с пушкой валялась в стороне. Сизый легкий дымок все еще вился над танком. Пахло гарью.

Внутри железной коробки ветер, пробираясь сквозь щели, закручивал пепел в струйку и с легким шорохом укладывал его обратно в пирамидку.

Они сняли шапки и так стояли несколько минут. Стояли и молчали, как в почетном карауле.

Затем они вытащили обгоревшее тело Загрекова, бережно завернули в плащ-палатку, уложили в машину рядом с другими и повезли в город.

В машине трясло. Поскрипывал фанерный кузов. Стучала железная труба, дребезжа и сбиваясь с ритма. Этот стук напомнил Филиппову тот вечер, когда к нему в «санитарку» пришел Загреков. «Не подведете?» — спросил тогда замполит. Филиппову в ту минуту хотелось совершить какой-нибудь выдающийся подвиг, хотелось, чтобы ему давали самые опасные, самые трудные задания. Он даже пожалел тогда, что стал врачом, что нет в его работе ничего особенного, героического…

Сатункин вздохнул так громко, что Филиппов вздрогнул.

— Ты что?

— Да вот, думаю-маракую, — сказал Сатункин, судорожно подергивая обвисший ус. — Собрать бы всех этих фашистов в один гурт да на остров бы нелюдимый. А то ведь они, товарищ капитан, по углам расползутся, как тараканы, а чуть что — выползут. И опять — война.

— Нет, не выползут, — возразил Филиппов. — Ты дашь им выползти?

— Я? — возмутился Сатункин. — Да что вы, товарищ капитан? — Он вытянул перед собой загрубелые, натруженные руки, сжал кулаки так, что надулись узловатые вены. — Да я их!..

— Видишь, — удовлетворенно сказал Филиппов. — И я не позволю, и Годованец, и танкисты, Нас много!

…Бударин сидел за тем же столом, все в той же позе. Горе как будто сковало его, и он некоторое время не мог ни о чем думать, кроме одного: погиб Загреков, Василий Федорович погиб, Василия нет. Из этого состояния его вывели подчиненные. Они входили, спрашивали указаний, советов, докладывали о выполнении ранее отданных им приказов. Пришел начальник штаба, подал бумаги на подпись; появился зампотех, доложил, что машина номер «сто шесть» требует ремонта, спросил, как быть: отправить ее в тыл или оставить здесь, с ремонтной летучкой, работы примерно на одни сутки; заглянул Курков, осведомился, будет ли комбриг завтракать. Всем им надо было отвечать — приказывать, советовать, распоряжаться. Жизнь бригады продолжалась, и он, комбриг, не имел права допустить, чтобы горе (он знал, что Загрекова оплакивает вся бригада) как-то затормозило, придержало движение боевой жизни. И он отвечал, приказывал, советовал, отдавал распоряжения. Но горе не хотело отступать, оно словно росло с каждой минутой. Он отвечал зампотеху и ловил себя на мысли: «А что посоветовал бы сейчас Загреков?» Он подписывал бумагу, плохо понимая, что в ней написано, и невольно косил глаза налево — там всегда сидел Загреков, он и сейчас чувствовал его взгляд, слышал его голос.