Я ничего не сказал, только отошёл к подоконнику и стал потихоньку соскабливать с него краску. Мама поглядела на меня, помолчала и спрашивает:
- В школу больше не пойдёшь? Закончил образование?
Я быстро надел пальто и калоши, завернул свой ножичек в носовой платок, взял новую полевую сумку и вышел на улицу.
У нас на углу висят большие электрические часы. Со стороны Петровки они очень точно показывают время, а вот со стороны Каретного постоянно бегут вперёд на целых пятнадцать минут. Я посмотрел со стороны Петровки: без пяти девять. Что такое? Уж очень поздно. Поглядел с Каретного - и там то же самое. Врут направо и налево.
На всякий случай я прибавил шагу, а потом даже пустился рысью. Так бежал, что троллейбусы, и те от меня отставали, а всё равно опоздал. Верно, значит, часы показывали.
Я на цыпочках подошёл к своему классу и посмотрел в стекло. Вижу: все сидят на своих местах и списывают с доски задачку, а Григорий Семёнович шагает вдоль парт и заглядывает в тетради.
- Не спешите! Не спешите! - говорит. - Каждая цифра в своей клеточке!.. Единица - в своей, ноль - в своей.
Тут он вдруг обернулся и увидел меня.
Посмотрел и говорит:
- Это ещё что за единица в клеточке? Извольте полюбоваться - портрет отличника учёбы Кости Соколова за стеклом и в рамке.
Ребята захохотали, а я сразу присел на корточки, чтобы меня не было видно через стекло.
Но Григорий Семёнович потихоньку подошёл к дверям да вдруг как распахнёт их - и все ребята увидели, что я сижу перед дверью на корточках.
Что тут стало в классе - и сказать невозможно! До того все захохотали, что Бобка Козолупов (мы его называем «Лупленый козёл») чуть с парты не свалился.
Только теперь уж и ребятам здорово попало. Григорий Семёнович посмотрел на них очень строго и даже поднял палец. Они, понятно, притихли. А он говорит:
- Соколов, садись-ка на место!
Я подобрал сумку и на цыпочках пошёл к своей парте.
Посидел минутку и не утерпел, - хочется мне ребятам ножичек показать. Достаю его из кармана. Отгибаю сначала большое лезвие, потом - маленькое, потом - штопор, отвёртку, шильце и начинаю аккуратно протирать носовым платком.
Протёр - и вижу: так и есть! Славка Брыкин разинул рот и глядит на мой ножичек, как будто хочет его проглотить.
«То-то! - Думаю. - Чья взяла?»
Тут как раз прозвенел звонок. Григорий Семёнович взял журнал и ушёл из класса. А ребята остались в классе и всё крутятся возле моей парты.
- Вот это ножик! - говорят. - Действительно ножик! Дивная вещь! Откуда у тебя такой ножик?
- Откуда? Ясное дело, с фронта…
- А острый?
- Спрашиваешь!
Я сейчас же достал карандаш и стал его медленно точить маленьким лезвием. Все смотрят, любуются, хвалят. Ни у кого такого ножика нет!
За переменку я отточил семь карандашей и начал восьмой, да ещё успел отвёрткой два винтика из парты вывинтить и штопором пузырёк с красной тушью раскупорить (Славка Брыкин принёс, чтобы заголовок у стенгазеты раскрашивать).
Следующий урок был русский устный. Все читали про Каштанку, а я всё время с ножичком возился. Фамилии на пеналах вырезал: Брыкина сразу вырезал, а Попуригопуло целых пять минут вырезал. Даже места на пенале нехватило, поместилось только Попуригоп…
- Костя Соколов, читай дальше! - вдруг говорит Григорий Семёнович.
А я совсем и не знаю, откуда надо читать, и Славка Брыкин тоже не знает. Он на мою работу всё время смотрел.
Григорий Семёнович говорит:
- Что с тобой сегодня, Соколов? Сам не учишься и другим, видно, не даёшь. Вот и заработали четвёрку на двоих.
Ну, мне стало очень не по себе. Папа только что приехал, а я будто нарочно пару схватил. Прямо не знаю, как про это дома сказать.
Сижу, думаю, а ножичек будто сам собой по парте ходит, что-то такое вырезает. Двойку вырезает. Словно мало мне одной в журнале…
Вдруг слышу:
- Соколов, сейчас же отдай мне свой ножик и выйди из класса.
- Григорий Семёнович, - говорю, - да как же так?.. Это я нечаянно! Честное слово, нечаянно!
А Григорий Семёнович и не слушает. Взял у меня из руки папин ножик и говорит:
- Ступай, ступай!
Я стиснул зубы и губы, чтобы не заплакать, и пошёл к дверям.
После рисования все ребята разошлись, а мне Григорий Семёнович говорит:
- Посиди, Соколов.
Потом приходит и говорит:
- Дай свой дневник, Соколов. За учение - двойка, и за поведение - двойка. И как не стыдно! Отец в армии, можно сказать, герой, а сын - лентяй и озорник.
Я говорю:
- Нет. Папа уже не в армии. Он вчера вернулся.
Поглядел на меня Григорий Семёнович: «Вот как!» - и берётся за ручку.
Я его прошу:
- Григорий Семёнович, я больше не буду. Я так себя хорошо буду вести, только письма не пишите и ножик мой отдайте. Его мне с самого фронта папа привёз.
Григорий Семёнович молчит и будто не слышит. Написал записку, промакнул, сложив вдвое, вчетверо, сверху написал: «Товарищу Соколову - лично». И отдаёт записку мне:
- Вот. Отнеси. Передай лично. И ножик тоже отцу отдай.
Я завернул ножичек в носовой платок, положил письмо в карман и пошёл домой.
И вот я иду домой и несу папе записку Григория Семёновича, и до того мне тяжело, будто я восемь кирпичей в кармане тащу… Шёл я, шёл, словно сто вёрст прошёл… Притащился домой. А дома так хорошо, как будто сегодня Первое мая. Стол раздвинут, накрыт… Шинель папина в передней висит, - значит, он дома.
