Солдат идет за плугом - [125]

Обратный путь — от Клиберсфельда до родного бессарабского городка — представлялся Бутнару намного короче.

"Как будто это не одно и то же!" — усмехнулся он.

…Месяц понемногу бледнел, золотое его сияние меркло. Забрезжил рассвет. Часа через два — три надо отправляться в дорогу, а Григоре все сидел, не шевелясь.

Кристль уснула…

Она дышала совсем неслышно; только по теплому дуновению, слетавшему с ее губ и согревавшему его грудь, он чувствовал, что она сладко спит.

Глава XXIV

Вот и утро. Настал день отъезда.

Видя, что Асламов, Варшавский и Краюшкин уже одеты и обуты, Онуфрий подошел к койке Бутнару. Может быть, он и теперь не стал бы его будить — пусть солдат еще немного поспит, — но Григоре не лежал, а скорее полусидел в неудобной позе, обутый в те самые кирзовые сапоги, которые некогда принадлежали Кондратенко.

— Сынку! — "батя" легонько коснулся Бутнару, стараясь его разбудить. — Вставай, хлопче, уже был подъем. Смотри, белый день на дворе!

Но видя, что Григоре не просыпается, Кондратенко переменил тактику.

— Солдат Бутнару! — гаркнул он, подражая голосу Асламова.

Григоре вскочил, словно под ним загорелось, и мигом привел себя в порядок.

— Сидай, сынку, — успокоил его Кондратенко, указывая на некрашеный сундучок, стоявший около койки. — Уж ты не сердись на меня, а нашу менку придется поломать. Забирай свои чеботы. Я бы от слова не отказывался — они мне с первого дня тесные были — я все терпел. А зараз никак нельзя.

Только при этих словах Григоре окончательно очнулся.

— Что это ты надумал, баде? Как раз перед отъездом? — проговорил он, огорченно поглядывая на свои ноги.

В ответ Кондратенко кивнул на туго набитый и завязанный вещевой мешок.

— Бачишь. Грицько, друже. Чеботы — красота, только в них такой камень далеко не унесешь. От станции до нашего села — километров с тридцать пешочком. Понимаешь? Жалко, а другого выхода нема. Отдай мои чеботы.

И Кондратенко подал Григоре сапоги с никелевыми пряжками.

Бутнару задумался было, но делать было нечего, он начал неторопливо разуваться. Остальные солдаты обступили загадочный мешок.

— Что там у тебя, батя? Небось какие-нибудь "трофеи"? — Вася принялся ощупывать содержимое ранца. — Камень! Честное слово, камень!

Онуфрий мигом натянул свои старые сапоги и первый рейс в них проделал до своей койки.

— Балакать можешь сколько твоей душе угодно, — сказал он Васе, притворяясь сердитым. — Но руками поосторожней, сынок. Мешок завязан…

В это время раздался громкий топот. Все повернули голову. Это Григоре натянул сапоги, полученные от Кондратенко.

— Люди добрые, они больше не жмут! Баде Онуфрий разносил их! — весело воскликнул Григоре.

Кондратенко посмеялся от всей души.

— Ничего, и я не проиграл, — сказал он. — Мозоли у меня были, як те орехи, да и косточки выпирали. А теперь мои ноги подровнялись под твои чеботы. Мозолей и косточек не осталось! Сдается — ноги меньше стали!

Наконец каждый взял винтовку, сундучок, и все приготовились к выходу.

— Стойте! — весело крикнул Краюшкин. — Посидим по русскому обычаю перед дорогой.

Солдаты молча уселись на свои сундучки.

— А ты, товарищ Варшавский, в Польшу едешь? — спросил наугад все тот же Краюшкин. Он сегодня не умолкал с самого раннего утра.

— В Польшу?.. Не знаю… — рассеянно ответил ефрейтор. Он старался делать все, что делали другие, — смеяться, радоваться, но на самом деле был так же печален, как всегда, а может быть, и еще печальнее.

И вот теперь, когда он вместе с другими солдатами уходил навсегда из светлой комнаты флигеля, ему довелось пережить радостную минуту. Кони были уже запряжены, и светлоголовый Густав, старший сынишка Берты, ходил босиком вокруг фуры, приводя еще что-то в порядок перед отъездом. Во дворе и за воротами толкалось много народу — то ли пришли на одно из тех собраний, что начали входить в обыкновение, то ли хотели проститься с солдатами… Царило необычное оживление — люди так и сновали. Самые бойкие женщины отделялись от толпы и, провожаемые взглядами остальных, подходили к солдатам, каждому поочередно жали руку, говоря:

"Тосфидания, тосфидания…"

Сержант побежал узнать, как идет передача инвентаря, и солдаты дожидались его возвращения.

Но Бутнару поспешно двинулся за сержантом.

— Погоди, сержант, не спеши так, я должен тебе что-то сообщить, — сказал он, догоняя Асламова.

Асламов остановился.

— Говори, парень!

— Вот что, товарищ сержант. Эта фрау Блаумер задумала недоброе. Я давно знал, что она настроена против нас, да только все казалось, что это больше на словах. А тут в последние дни она стала замышлять какую-то пакость. Понимаешь, говорят, она готова на преступление, готова убить человека. Сама дочка ее, Кристль, сказала мне. Вчера… то есть этой ночью… на прощание… Мы уезжаем, но ведь ты остаешься, Гариф…

Бутнару замолчал и поглядел своему начальнику прямо в глаза спокойным взором солдата, готового до конца исполнить свой долг. Он считал, что обязан передать сержанту слова Кристль. В то же время он ничего не скрывал. Да, он любит, любит…

— Хорошо, Григоре! — крикнул сержант и протянул ему руку. В его голосе не было тревоги, казалось, он скорее был обрадован тем, что Григоре предостерег его. — Очень хорошо, Григоре. Так! А теперь вернись. Посмотри, как там Юзеф, не оставляй его одного. У него сегодня трудный день. Иди, я скоро вернусь.