Соль - [6]

Давно уже нет леса возле их Боровки. Вырубили, спилили… Когда провели в здешних местах железную дорогу, так и поехал лес по рельсам неизвестно куда. Вначале пан продавал его целыми гектарами, потом, после революции, отгоняли лес от деревни сами люди. Людям нужно было поле. И они вырубали кустарник, корчевали пни, жгли валежник. Где было болотисто, сыро — копали канавы, оплетали их лозой, чтобы не заплывали. Лес покорно отступал. Увеличивалось и увеличивалось поле вокруг деревни. Потом построили в местечке лесопилку, завод, промкомбинат. Лесу каждый год требовалось много. Теперь его валили не только рабочие, но и колхозники — каждую зиму колхоз получал разнарядку, сколько кубометров древесины он должен заготовить государству. Лес еще дальше отступил от деревни.

Чего уж говорить про военные годы. Людей тогда не жалели, а лес и подавно…

Война выжгла деревни, разрушила города. И снова для всего нужен был лес — восстанавливать шахты, строить дома, устанавливать телеграфные столбы, класть шпалы под железнодорожные рельсы. Чугреи, «студебеккеры», а потом и МАЗы тянули, волокли день и ночь бревна на станцию. Деревья пилили уже не обычными пилами, а электрическими…

Боровка незаметно из лесной деревни превратилась в полевую…

Чтобы привезти воз дров, теперь надо трястись на повозке верст пятнадцать. Скажи, что когда-то лес был совсем рядом, возле самой деревни, — не поверят. Нет уже и прежних бродов, нет озер, болот и моховин, что встречались почти на каждом километре. Ширь, простор — глазом не охватишь! Зимой, бывает, поднимется ветер, крутит, несет снег, и задержаться ему, бедному, негде. А летом подует вдруг суховей — хлеба через день-два сразу побелеют, бери и жни. А в колосе не зерна — заморыши…

Лес рубят и теперь, осушают болота. Говорят, узкоколейку проложили и по ней трелюют бревна, вагонетками возят торф. Людям нужно и топливо, и доски, и столбы, и стропила…

Осушили и Гала. Там, где когда-то страшно было ступить ногой, потому что можно было провалиться в трясину по самую шею, теперь ходят тракторы, машины… Просо растет как камыш, свекла — по несколько килограммов каждая, картошка — по кулаку. И трава-сеянка, говорят, в этом году выросла — косилка не берет! Потому и поехали косить косами вручную. Колхозу будет чем оплатить трудодень. Если только не сгорит все, как сгорело в прошлом году в Засемашках. Бросил кто-то спичку в сухой торф — и пошло гореть осушенное болото. Ничем нельзя было его погасить. Все лето горело, осень и даже снег выпадал, а оно все полыхало. В деревне от дыму было не продохнуть, в горле першило, выедало глаза… Ямы такие выгорели, что теперь не влезть в них — поле превратилось в озеро. Приезжал тогда из города Роман, писал обо всем этом в газету. Предостерегал, мол, не надо спешить осушать болота, надо семь раз отмерить, а раз отрезать. И о лесах он тоже писал — слишком уж быстро оголяется земля, мало заботимся мы о том, что останется после нас нашим потомкам… Может, и послушает кто-нибудь его, может, одумается, схватится за голову. Только бы не было поздно.

Ступал, перебирал ногами Тарзан, бежали, крутились колеса, катилась, плыла меж хлебов по дороге повозка, и также бежали, плыли мысли в Трофимовой голове.

Трофим думал.

Как все быстро идет, летит время! Лето сменяется осенью, осень — зимой, зима — весной, весна — опять летом! Сколько раз видели все это глаза. Посчитаешь — кажется, и много. А подумаешь, вспомнишь — мало, очень даже мало, потому что прошли, пронеслись годы как один день; когда — и не заметил. Короток человеческий век. Одногодки его давно лежат в могилах, мог и он, Трофим, — и не раз! — оказаться на том свете, особенно в войну, когда смерть ходила по пятам. Жизнь прожита, умирать надо. А не нарадовался, не натешился как будто ничем. Ни солнцем, ни небом, ни женой, ни детьми, ни людьми… В девять лет схоронил отца. Ездил, бедняга, за сеном и ввалился в болото. А была филипповка[1], стояли сильные морозы. Вернулся домой — рубашку нельзя было содрать, затвердела, примерзла к телу… Царя прогнали, передали землю людям… Колхоз принялись организовывать. Опять заботы, беспокойство — как жить будем в том колхозе, если все — и поле, и кони, и коровы — не твое, а общее… Потом… Потом началась война… Всем хватило горя, всем досталось. И тем, кто в деревне своей был, и тем, кто на фронт ушел. Ему, Трофиму, колхоз поручил угнать в тыл колхозных коров, спасти стадо. Больше двух месяцев день и ночь шел он с кнутом за коровами. Бывало, только глаза закроет, уснет — видит эту дорогу: коровы разбрелись по полю, идут, идут с узлами женщины, идут дети, идут запыленные, небритые, почерневшие солдаты… Едут повозки, машины… и все на восток, все отступают… У детей кровоточат сбитые о камни ноги, у коров потрескались копыта. А остановиться, отдохнуть нельзя: следом движется страшное — немцы… Через каждые три-четыре часа бомбежка. Налетают стаями самолеты, сбрасывают бомбы, поливают дорогу из пулеметов… Вначале это пугало чуть только в небе раздавался гул, все разбегались кто куда… Потом и на это перестали обращать внимание, привыкли, будто так и надо…