Сокровище ювелира - [89]

В комнату вошел барон Кристофор Унгнад, в куртке и штанах из толстой оленьей кожи и в серой меховой шапке.

– Добрый день, брат Степко! – сурово приветствовал бан подбана.

– Дай боже, брат и господин бан!

– Знаешь, что творится? Просто срам! – продолжал сердито Унгнад, бросив шапку на стол. – Срам, да и только!

– Что такое?

– Лучше не спрашивай! Готов лопнуть от злости! И без того все идет через пень-колоду, точно сам дьявол сует мне палки в колеса. Не знаю, что с Кларой. С прошлого рождества ее будто подменили. Что-то засело у нее в голове. Вскочит вдруг ночью с постели да как закричит: «Видишь, глаза в слезах? Это и есть тот ледяной нож! Ох, больно, как больно!» Едва-едва удается ее успокоить! А днем сидит, не поднимая головы, и без конца читает вслух «Отче наш». Черт! Веселенькая история! Не правда ли? А сейчас еще и это!

– Что же?

– Степко, дай мне руку! Скажи, ты мне друг?

– Полагаю, и сам знаешь.

– И останешься им навсегда?

– Клянусь честью!

– Ты, по правде говоря, довольно крут, но, ей-богу, таков и я, клянусь святым Кристофором! Я бы этих негодяев, этих загребчан, задушил собственными руками!

– Говори яснее, господин бан!

– Яснее? Хорошо! Пришел я от имени короля!

– Короля? – подбан побледнел.

– Да! Плохи, брат, твои дела! Должно быть, и мне скоро крышка! Король приказал рассмотреть грамоты загребчан.

– Знаю.

– А каков ответ? Комиссия заявила, что загребчане правы, что они подвластны королевскому, а не банскому суду. Так черным по белому и стоит в законе. Непонятно! Но мне обо всем написал король.

– О чем же?

– Что ты сбил с толку и меня и сабор. Что ты насильничал над загребчанами, вызвал недовольство всего королевства, не явился на королевский суд, попираешь закон, который должен был бы блюсти.

– Дальше! Дальше!

– Что тебе придется удовлетворить требования горожан.

– Какие?

– Тяжбу против тебя решит суд, тебе же, согласно закону короля Альберта, надо отречься от должности подбана.

– Отречься от должности! – воскликнул мертвенно-бледный Степко. – Такова, значит, награда?

– Такова, мой бедный брат! Они хотели, чтобы на саборе тебя свергли всенародно, на глазах у этих лавочников. Но я писал Рудольфу, что такое бесчестие было бы чрезмерным. Так что пиши королю, пиши сабору, что не можешь далее оставаться подбаном, по болезни, что ли.

– Мне, мне писать? – всхлипывая и кусая губы, спросил Степко.

– Пиши, прошу тебя! Я должен послать абдикацию[106] королю, иначе…

– Иначе?

– Иначе не оберешься сраму.

– Напишу, – прошептал Грегорианец, схватил перо и написал отречение.

– Bene! Об этом никто, кроме меня, не знает. И не будем унывать. Дай вина, вина давай!

Обессилев от ярости, Грегорианец опустился на стул.

– Все, все пропало! Все мои надежды рухнули, а месть, ах, моя месть!

– Оставь. Слава богу, у тебя всего с избытком.

– С избытком? Чего с избытком? Ты думаешь о серебре и золоте? На что они мне? Моя честь, мои надежды, – все отдано на поругание!

– Ах, оставь! Давай лучше выпьем, развеселимся немного; меня и без того из-за этих Клариных отченашей тоска берет.

На собравшийся в 1581 году в Вараждине сабор подбан Степко Грегорианец прислал письменный отказ от должности. Сам же на сабор не явился. Унгнад сказал, будто мотивы отречения ему неведомы, хотя, конечно, бан и сабор отлично их знали, но просто молчали. Подбаном выбрали Гашпара Друшкоцп. Одновременно сословия отменили решение об исключении Загреба из лиги и заново постановили банскому суду и сабору собираться в Загребе.

– Добро, – сказал Якопович, – но дело еще не закончено. Послушаем, что скажет королевский суд!

25

Один-одинешенек жил Степко Грегорианец в своем замке, злой на весь мир, на людей, жил, как медведь в берлоге. Правда, сословия выдали ему грамоту, скрепленную печатью, в которой отмечалось, что он ревностно выполнял подбанские обязанности, мало того, Степко получил почетное звание главы королевской капитании, по он только горько над этим посмеялся, понимая, что делается все ото не ради него, а из боязни пошатнуть авторитет знати. Проходили год за годом, волосы его все больше и больше белели, гордая голова склонялась долу, душу точил тайный червь – тоска. В своих снах он видел Павла, красавца витязя, к которому он почувствовал привязанность только тогда, когда насильно вырвал его из своего сердца. И часто-часто набегали непрошеные слезы, и он, вздыхая, восклицал: «Где ты, где ты, мой Павел?» Но Павла не было! Старый Грегорианец не раз слышал от солдат, что Павел сражается на турецкой границе как лев, то и дело рискуя жизнью. Однако пи в Загребе, ни в Медведграде Павел не показывался. Младшего сына – страстного женского угодника – Степко не любил, в нем, казалось ему, текла не кровь старых Грегорианцев. Шли годы, Степко отказался и от капитании. В дремучих лесах охотился он за оленями, медведями, волками. Изредка на него находили прежние припадки ярости, в глазах вспыхивали молнии, но то были уж молнии на зимнем небе; вспыхивали они еще, когда он смотрел на Загреб, злосчастный Загреб, могилу своего счастья. А загребчане и теперь не успокаивались и продолжали с ним судиться, дело шло о его голове. Степко тоже допекал горожанам где только мог! Шестого мая 1583 года император Рудольф направил ему грозное послание – прекратить беззакония, но тщетно: Степко разбойничал по-прежнему. На его несчастье умер Джюро Драшкович, которому удавалось держать королевских судей в узде и оттягивать решение. Хорватская знать все уверенней становилась на ноги, отказывалась от заманчивых предложений эрцгерцога, с презрением относилась к Степко, который превратился в придворного лизоблюда, и открыто выступала против бана Унгнада, без стеснения говоря о том, о чем раньше только шепталась.