Сокровища ангуонов - [3]

Отец, со своей стороны, не скупился на сюжеты для моих рисунков, и я, сам того не сознавая, довольно удачно иллюстрировал его устные повести. Жаль, что в свое время я не догадался записать их; наверное, получилась бы очень интересная книжка. Во всяком случае, перелистывая тетрадь со своими рисунками, я и сейчас отчетливо вижу все то, о чем рассказывал он. Вот древний храм Благоденствия с обомшелыми стенами, каменоломни Керуна, а на другой странице — вождь восставших стрелков из лука в небрежно накинутой мантии, трофейной мантии верховного кармелина… Больше всего мне нравился этот рисунок, портрет моего отца. Я нарисовал его во весь рост. Одежда царей очень шла этому большому сильному человеку, ниспадала к ногам живописными волнами. Отец пришел в неописуемый восторг.

— О юноша! — вскричал он и, отстранив тетрадь на вытянутой руке, долго рассматривал свое изображение, цокая языком и одобрительно покачивая головой.

Сходство было в самом деле поразительное, хотя, по всей вероятности, и случайное. Даже сейчас, много лет спустя, я вижу своего отца именно таким, каким изобразил его в тревожное время моего детства. Высокий лоб, откинутые назад волосы, глубокая складка между темными круто изогнутыми бровями. Одна бровь чуть приподнята, в левом уголке рта притаилась скупая улыбка. Теперь я понимаю, чему улыбался мой старый добрый отец. Старый… Да, ему было бы сейчас девяносто два года.

КАМЕННАЯ ГРОБНИЦА

Я решил во что бы то ни стало найти золотых идолов или, на худой конец, дюжину золотых рыбок.

Эти рыбки не умели говорить и приносить бедным людям счастье. Они не гуляли в синем море. Они украшали воротники «детей бога» и олицетворяли власть, ограниченную лишь властью верховного кармелина.

Именно такую страшную рыбку-брошь носил служитель храма Благоденствия Сагал, о котором однажды рассказал мне отец. Керу Сагал — так называл себя этот сутулый, с обвисшими щеками монах. Он принадлежал к первой тысяче кармелинов и имел право на двойное имя. «Собака Сагал», — называли его простые ангуоны. Называли не зря.

Как-то раз он посетил каменоломни и потерял там свою золотую рыбку. Ее нашел раб с коротким именем Юнг.

— Ты умрешь потому, что коснулся священного знака, — вместо благодарности сказал Сагал.

И тогда случилось невероятное: безмолвный раб опустил тяжелую кувалду к ногам и, гордо выпрямившись, посмотрел прямо в глаза тому, кто был в Ангуонии третьим после Керуна.

— О господин, не следует казнить человека за сокровища: они создаются людьми, — сказал Юнг и протянул изумленному Сагалу дюжину золотых рыбок, точно таких, как та, которая снова покоилась на груди монаха, приколотая к воротнику.

Раб с коротким именем Юнг был искусным кузнецом, способным выковать золотые кружева. Его не стали казнить, а опустили в глубокую яму, где он должен был сидеть всю свою жизнь. В то время еще не знали тюрем, вместо них использовали ямы для тех, кто осмеливался говорить правду.

Не знаю, существовал ли на самом деле мужественный Юнг, но его поступок так сильно подействовал на мое воображение, что я целый день ковал из свинца «золотых» рыбок. И с тех пор стоило отцу в чем-либо упрекнуть меня, как я немедленно отвечал:

— О господин, не следует казнить человека за сокровища. Они создаются людьми.

И протягивал ему горсть своих «сокровищ». Отец смеялся:

— Нет, ты не умрешь, негодный мальчишка, я посажу тебя под замок и заставлю переписывать самое длинное наставление из трактата верховного кармелина.

С каждым днем все неохотнее отпускал он меня на улицу, а мне уже надоели свинцовые рыбки, я хотел найти настоящих, золотых…

Так или иначе, едва очутившись за оградой, я опрометью бежал к насыпи и принимался за раскопки. Со временем мне удалось вырыть в насыпи довольно большую пещеру, но, кроме пуль, я так ничего и не нашел. Пуль было много, я набил ими карманы, а потом, вооружившись рогаткой, принялся распугивать воробьев. Распугивал до тех пор, пока не угодил в японского часового, который с некоторых пор круглые сутки торчал возле водокачки. Разумеется, часовые менялись, но они были очень похожи друг на друга, и мне казалось, что возле водокачки всегда стоял один и тот же. Помнится, я еще удивлялся тому, как можно так долго стоять на одном месте и не уставать?

До сих пор не могу понять, как мне удалось ускользнуть тогда невредимым. С перепугу, должно быть, часовой открыл такую пальбу, что я до самого вечера просидел в своей пещере, посинев от страха. Лишь после того как часовой сменился, я покинул свое убежище, надолго утратив охоту к раскопкам.

После этого случая я несколько дней не выходил из дому, слонялся по сумрачным зальчикам музея и не находил себе места от скуки. От нечего делать я разыскал в чуланчике старое чучело соболя, отодрал у него хвост и вплел себе в волосы. Я стал вождем краснокожих. С луком наперевес — лук был великолепный, потемневший от времени, — я шнырял между экспонатами, подкрадывался к чучелам птиц и зверей и… скучал. Одному было совершенно неинтересно выслеживать коварных бледнолицых. Другое дело, если бы с ребятами. Но у меня не было друзей. Старые остались на Батарейной, откуда мы перебрались с отцом после смерти матери, а новых я не успел еще завести. Словом, вскоре я сложил с себя высокие полномочия вождя и опять превратился в археолога.