И все мы здесь, и все мы там,
у всех у нас судьба все та же:
вменять друг другу божий срам,
служа у кесаря – на страже.
Служа у кесаря, чертям
проклятья слать в хмельной надежде.
И, страх имая,
жить, как прежде,
и быть всегда то тут, то там.
1990
В миру всего тесней альтернативам,
когда над ним завис великий крест.
И в памяти неграмотной, строптивой
восходит слово:
Иисус Воскрес!
Вновь Храм встает в мерцании завета.
К нему сквозь лес опять валит народ.
Раскаявшись, Иуда с того света,
жизнь проклиная,
в землю слезы льет —
кровь проступает…
В старом нищем платье
воззвал пришедший:
«Как без веры жить?»
И закачались брусья на распятье,
раскачивая поле спелой лжи.
…Безвременье…
Взлетая ввысь над раем,
в расколе слепо веруя в свой стан,
душа находит скит и выгорает
от пяток до нательного креста.
Сквозь зиму в вечность проступает тупо
от света не прозревшее жлобье.
А тело серебрится
вечным трупом
и в колокол судьбы ногами бьет…
1990
Тень креста пролегла через темные силы,
в бездну крысы, толкаясь, бегут из России.
И уже никого:
ни народа, ни Бога.
Только правых ведущая в вечность дорога.
И грядет справедливость,
но между своими.
Молча крысы друг друга сгрызают во имя…
1990
С последним солнцем Рим объяла мгла,
когда из арамейского предела
тень от орла двуглавого сошла
к подножию родительского древа.
Ему томиться в поднятой пыли
с тех пор, как перевыкорчевав корни
и распахав лицо родной земли,
Микулушка хлебнул поганой крови.
На сладкий дух сквозь годы-времена
с восьми концов ползут собачьи дети.
И падшие слепые племена
по трын-траве разносит темный ветер,
оставив нам в котомке божий день
и тягу к хлебу на родных могилах.
А над землей кружит все та же тень,
но распознать корней еще не в силах.
1991
Искали ль черта там иль ничего,
иль просто дурость пришлых одолела? —
но вырыть прах задумали его
и перенесть в соседние пределы.
А из могилы в небо выползал
премудрый дуб, покрытый мхом и ветром,
что каждый, отводя, крестил глаза,
как бы представ пред тем и этим светом.
Вдруг, словно пузыри пошли со дна,
со всех глубин закопанного слова:
«Моей земле не страшен сатана,
я не нашел здесь ничего такого.
Копайте дальше, но не в том вопрос,
кто тут лежит и, чей здесь гроб разруша,
всей сутью в память этот дуб пророс
и пригвоздил, раздвинув ребра, душу.
Откуда корни?!»
Распрямляя ствол,
сорвался древний лист в гнилую темень.
Свет вспыхнул, и, возобновив родство,
с кладбища заспешили в вечность тени.
Черту сомненья люди перешли,
поддались кости заступу покорно.
И прах его был выбран из земли
и стал землей.
Но дуб лишился корня.
1991
Под бестрепетным лунным прицелом
слышу землю
с другого конца.
И ложусь в неестественно белом
на могилу отца-праотца.
Слышу зовы и рая, и ада,
но во мгле не пойму, где какой, —
в небеса с легким шелестом
падаю,
в небо смерти и жизни самой.
И когда человеки лихие —
с пулей-ножичком
тешатся тьмой,
мертвецы,
испокон не чужие,
вырастают стеной крепостной.
Пофамильно,
повзводно,
поротно
мои прадеды-деды идут
с ненаглядными,
с самыми «родными»…
И дядьев молчаливых ведут.
Сердца стук —
словно бубен шамана,
дословесная темная речь.
Предки,
смертью прикрывшие раны,
жизнь живую выходят стеречь,
прорастая во мне васильками,
проливаясь водою живой
и губами шепча и сердцами:
– Не боися, сынок, мы с тобой.
Крест нательный к губам прижимаю
и о здравии Бога молю.
То ли жизнь мертвецам продлеваю,
то ли смерть приручаю свою…
14 ноября 2008 – 20 апреля 2009
Когда Бог проклял землю, то ветрами
замел дороги к истине самой
и все живое выдернул с корнями.
И сгинул род людской.
И лишь деревья по земле незрячей,
как высохшие ящеры, ползут.
И, заклиная небо, корни прячут
и новой почвы ждут.
1991
Убиенному войску в былинах лежать навсегда.
Я последний солдат,
на кресте целовавший судьбу.
Сквозь подошвы мои прорастает трава-лебеда.
Через вещую кровь я по трупам иду на Стамбул.
Оборванкой свобода встречает меня у ворот,
собирая копеечку
в русский поверженный щит.
Нерадивая память в забвенье считает ворон,
распластавших крыла надо мной
в православной ночи.
Над Софией, как Китеж,
восходит печальный Исус,
неразумный народ свой
пытаясь представить во тьме.
Крик печали плывет с минарета,
как будто в лесу,
и не виден сквозь морок
Егорий на белом коне.
В недрах рода идет эта гибель-игра.
И у ног цитадели не видно родного следа.
Запинаясь о собственный труп,
я иду на Царьград.
Через душу мою проступает трава-лебеда.
19 ноября 1991
Вдоль по тени креста,
заслонившего ворогам небо,
древо жизни моей
пролегает по отчей земле —
по-над проклятой Богом,
обильной невзращенным хлебом,
где сквозь душу мою
пролетает Яга на метле.
И свистит Соловей,
и разводит чертей дева-рыба,
и поганый Тугарин
стрелу запускает в зенит.
Ветки древа сего,
раскорячась, вздымаются дыбом,
ветер с древа рыдать
на заросший могильник летит.
Там встает русский дух,
наливаясь антоновским соком,
слезы с голых ветвей
обретают в природе лицо.
Внук взял дедовский щит, —
его память в просторе высоком
мать-земля оживляет
руками своих мертвецов,
что растут из нее.
