Во сне пройдусь по коридорам
Бутырки,
гулким, как столетья,
пущу свой голос на просторе
и загляну в глазок – «сто третьей».
Забытые увижу лица, —
свое —
с вершины лет и боли…
И голос мой взлетит, как птица
на выстрел, —
плакаться о воле…
Проснусь – на ощупь —
в пледе мятом.
В поту.
И, выпив теплой водки,
сползу подкошенным солдатом
в сон,
как в окоп, – глухой, короткий.
А там настигнет голос-эхо,
лихую растревожив дрему.
И скажет буднично и тихо:
– Ну что ж, привет,
ты снова дома.
15 сентября 2008
У меня на тюрьме вольный ветер живет,
по твоим волосам он поземку метет.
Он печали метет по крутым берегам.
И взбегает искра по точеным ногам.
И бенгалом горят мои черные дни,
осыпаясь на русские плечи твои.
И я вижу, как воздух прессует гроза.
И вскипают рассветы в заветных глазах.
И судьбу я рисую на мокром песке,
на зеленой,
к глазам подступившей тоске.
23 июня 1993
Меня стерегла лишь кручинушка-доля,
когда мне служивый надежду принес.
Запиской твоей ворвался ветер воли,
как – взаперти обезумевший – пес.
Что можно любить так,
страдать можно столько,
не ведал мой разум до этого дня.
Мысль о тебе воет бешеным волком,
как – взаперти обезумевший – я.
23 июня 1993
Воспоминанья о тебе
накатывают то и дело,
как то, куда ты так хотела, —
из детства море.
Но в судьбе
уже наметился разлом
меж нами и извечным морем.
Твоя ладонь, как старый дом,
рассечена морщиной горя.
Твоя рука в моей руке.
Моя судьба в твоей ладони.
Мы тянемся друг к другу,
стонем.
И строим замки на песке.
23 июня 1993
А мы нарушили заветы
и не послушались людей.
Но мир, сживая нас со света,
не одолел души твоей.
Святая дьявольская сила
в ней святотатственно жила:
днем по пятам за мной ходила,
а ночью душу стерегла.
Твой образ сквозь прогорклый воздух
в мое вплетался естество.
И я в слепой ночи беззвездной
лепил и приближал его.
Тебя я всю в истоме сонной
бессонною ласкал рукой —
на потной простыне казенной,
уже измятой подо мной.
Ладони утопали в теле,
и с губ стекал любовный сок.
И лишь глаза в глаза глядели,
и лишь сердца считали срок.
И, своего дождавшись часа,
тонули в небе ты и я.
И долго плакали от счастья
во тьме земного бытия.
26 июня 1993
Все забыл: твои косы и платье…
Но, привычную душу губя,
за стеной, за бедой, за распятьем
наконец обретаю тебя.
Бездна духа и вечные звезды
не смущают тюремный покой.
И прогорклый, прохарканный воздух
весь пропитан твоей чистотой.
И в стенах вековых казематов,
где Емелька главою поник,
вижу я в потном вареве мата
твой пречистый страдающий лик.
О себе уже не беспокоясь
и о воле не плача ничуть,
я судьбе своей кланяюсь в пояс,
твое имя шепчу и молчу…
1 июля 1993
На губах, овдовев, отцвели поцелуи,
как застывшие бабочки канули в прах.
И святится в слезе,
на ресницах танцуя,
твое долгое имя на звонких ногах.
Остальное лишь тлеет и в памяти тонет.
И глаза наливаются небом седым.
Лишь, за воздух хватаясь,
упрямо ладони
вспоминают родное и близкое им.
И я слышу твой голос в тюремном оконце,
сбереженный, как ржавого хлеба ломоть.
И сквозь щели в душе незнакомое солнце
наполняет печалью притихшую плоть.
И становится странно-легко,
и, немая,
песнь о волюшке с губ отлетает, как дым.
И друг к другу мы рвемся,
судьбу принимая,
всё как есть понимаем
и в стену глядим.
2 июля 1993
Дорогая, как ты там за мукой-разлукой
в своем буйном цветенье кукуешь года?
Протяни мне —
в прощанье застывшие – руки.
Я вернусь! Я тебя никому не отдам!
Я ворвусь к тебе ночью,
как воин ликуя,
упаду пред тобою в священном бреду.
И губами, забывшими вкус поцелуя,
как к колодцу, к любимым устам припаду.
Буду пить твое тело до изнеможенья.
Чтоб вскипала в объятьях звериная жуть.
Окна я кирпичом заложу.
И до жженья
на губах – буду пить.
А потом расскажу,
как в глухой полутьме своей чуть не ослеп я,
когда, свет твой увидев, пошел напролом…
Как однажды, накрыв мою голову пеплом,
смерть нависла, глаза зачерпнувши крылом.
Как визгливая ревность взвивалась над шконкой,
как на лезвии бритвы игрался с судьбой,
когда старого зэка седая наколка
в тонком лучике мне показалась тобой.
Как тебя рисовал я, и стенка сырая
проминалась,
как рвалась незримая нить,
когда пальцы я сбил,
штукатурку сдирая, —
чтоб тебя на свободу с собой унести.
Как звучала во мне, желваками играя,
затихала на миг, чтобы вздыбиться вновь,
в эти гиблые камни вживаться мешая,
эта невоплощенная в сказку любовь.
Я вернусь навсегда. И душою воскресну.
Сбереженную мною затеплю весну.
И тебе – растерявшейся —
выплачу песню,
и прижмусь к тебе весь.
И как мертвый усну.
3 июля 1993
На тюрьме шел дождь, заливая дворик
теплой, вянущею водой.
Пахло летом, сосной, почему-то морем.
Или просто все это было тобой…
И дышалось грудью, и капли висли
на носу, глазах, на усталой душе.
Память гасла. И ни единой мысли
в голове не удерживалось уже.
И сквозь клетку небо лучилось светом
и чириканьем птиц. И хотелось пить.
Никогда не думал, что в мире этом
можно так легко, беззаботно жить.
12 июля 1993
Берегиня моя, золоченое яблочко —
с наливной, расписной, разудалой косой.
Покатилась по ветке, по елочке-палочке,
по груди проскользила каленой стрелой.
Прикоснулась к губам, опалила дыханием,
в ретивом замерла, как малиновый звон,
