Сокол против кречета - [6]

Он не был жадным. Но одно дело — миновать маленькие городки, где нечего взять, кроме нескольких серебряных монет и пленных, которых за собой все равно не потащишь. Тут соблазн невелик, и одолеть его легко. Совсем другое дело — столица всея Руси. Тут монет должно оказаться столько, что можно уплатить калым за сотню степных красавиц, какую бы высокую цену ни назначали их жадные отцы.

Тысяцкий Тудкан не нуждался в сотне жен, ему вполне хватило бы и одной, но старик Мугэду — слыханное ли дело — требовал за нее тысячный конский табун. Как удалось узнать Тудкану, эту цену отец его ясноглазой звездочки заломил для того, чтобы слух разнесся по всей степи. Люди будут интересоваться, что же за красавица выросла у него, если он требует так много. Донесется и до ушей хана, а там как знать…

Тудкан славно сражался под началом юного хана Бату. Как подобает хорошему воину, он не начинал грабить врагов, пока сражение не закончилось, но он и не был брезглив в поисках добычи. Даже пленных, подлежащих смерти, он не просто убивал, а усердно вспарывал каждому из них живот, старательно копаясь во внутренностях и разыскивая драгоценности, которые те могли проглотить, в надежде сохранить их от злобного степняка.

Усердие не прошло даром. Всего через два года он вернулся в свой улус почти богачом, который в состоянии купить целый табун в сотню голов. Но сотня — не тысяча, а только ее десятая часть. Получалось, что молодому сотнику нужно столь же старательно воевать еще двадцать лет, чтобы получить возможность жениться на своей избраннице.

А тут прямо в руки свалилась такая удача, причем дважды подряд. Первый раз она улыбнулась, когда хан Бату повелел именно ему, Тудкану, возглавить тысячу. И не просто возглавить, а дал ему поручение, за выполнение которого обещал не оставить своей милостью.

Второй же, когда рязанские смерды, схваченные на пути следования его тысячи, в числе всего прочего рассказали, что они направляются в Рязань на строительство городских стен, которые до сих пор толком не возведены.

«Хан, скорее всего, сдержит свое слово, но щедрость бывает разная, — рассуждал Тудкан. — Вдруг он сочтет, что табун в сотню голов — достаточная плата за то, что я выполнил все как надо. Тогда у меня будет две сотни, а мне нужна тысяча. Если же я возьму этот беззащитный город, в котором каан русичей хранит свою казну, тогда мне хватит добра и на тысячный табун, и на покупку украшений, и на то, чтобы за мою звездочку трудились рабыни, а она только повелевала, сохраняя нежность своих ручек для страстных ласк своего любимого мужа».

И тогда Тудкан самовольно изменил путь, указанный Горесевом.

Изменил и… погиб.

Во второй раз хан Бату, так и не дождавшийся возвращения своих воинов, вынужден был сам ехать к старому шаману. Цепкая память не подвела воина, и он вспомнил узкую дорожку в хаотичном нагромождении скал, по которой первый раз вел его в свою пещеру Горесев.

Правда, не обошлось без жертв. Скала, рухнувшая на тропу, одним разом унесла в пропасть или просто расплющила всех, кто сопровождал молодого хана. Это изрядно остудило пыл Бату, но желание рассчитаться за гибель отважной тысячи храбрецов пересилило, и он по-прежнему храбро шел вперед.

Однако все вышло не так, как он предполагал. Не Бату, хан Большой орды, получивший после смерти отца и отказа своего старшего брата Орду-Ичена, толстого добродушного увальня, старшинство над всем огромным улусом Джучи, обвинял и наседал на старого шамана.

Получилось как раз наоборот. Это Горесев с первых же минут напустился на Бату, на чем свет костеря его людей за их жадность и корыстолюбие. Хану оставалось лишь оправдываться, виновато жмуря свои узкие глаза, цвет которых так сильно напоминал дедовские.

«Словно в них плещется расплавленное золото», — как-то мечтательно сказала о них одна гао-чанская уйгурка. У Бату тогда не было денег, но ему так понравилось сказанное, что он, не долго думая, отрезал от своего нарядного чапана две пуговицы, сделанных из бирюзы, и подарил ей.

А еще его глаза напоминали по цвету тигриные. Вот только Бату никогда еще не видел, чтобы тигры виновато их жмурили, как сейчас он сам.

Жмурил и даже не помышлял сделать то, ради чего он сюда пришел. А привело его лишь острое желание выхватить из ножен дорогую бухарскую саблю, подарок дяди Тули, мир его праху, и хлестануть ею наотмашь, с такой силой, чтобы брызжущая слюной ненавистная голова немедленно умолкла и вообще, слетев с узких костлявых плеч, укатилась бы в угол пещеры. Желательно, самый дальний, в который не проникает этот тревожный тускло-красный свет, льющийся непонятно откуда. Тогда он сможет не только не слышать проклятия, слетаемые с ее губ, но даже не видеть ее саму, что вдвойне приятно.

Впрочем, после того как гнев Горесева спал и он заговорил нормальным голосом, Бату вновь ободрился. Оказывается, ничего еще не потеряно, хотя и надолго откладывается — аж на целых пять лет.

Если хан придет к нему через это время, то как знать, как знать. Горесев до конца не уверен, но, скорее всего, у них появится еще одна возможность. Повторная. А пока Бату предстоит заручиться поддержкой своего царствующего дяди Угедея, дабы тот, после того как добьет империю Цзинь, помог ему с войском.