Софья Леонидовна - [22]

На зашифровку всего этого ушло гораздо больше времени, чем ожидала Маша. Начиная волноваться, что у нее остается всего десять минут до выхода в эфир, Маша дешифровывала последнюю колонку цифр, когда вдруг услышала через дверь, как ей показалось, нарочито громкий голос Тони и второй, мужской, кажется, немецкий. Не помня себя, Маша захлопнула тетрадку с зашифрованной радиограммой и одной половинкой шифровального ключа, бросила ее в ящик стола, быстро и тихо задвинула его; сложив вчетверо, сунула вторую половинку шифровального ключа под ножку с трудом приподнятого тяжелого стола, а бутылочную наклейку скатала в шарик и держала его в руке, готовая проглотить. Голоса продолжали слышаться, но в комнату никто не входил.

Маша на цыпочках подошла к двери, опустилась на корточки и посмотрела в большую, широкую, с медной накладкой замочную скважину. Пол второй комнаты был залит водой, посреди комнаты стояло ведро, а Тоня, держа в одной руке мокрую тряпку, а другой непринужденно и изящно, даже сейчас, в этом своем затрапезном наряде, облокотясь на притолоку, смеясь, разговаривала со стоящим у самого порога, не входя в комнату, высоким немцем в шинели и фуражке. В комнате было светло, и, вглядевшись в немца, Маша увидела, что это доктор Шниквальд.

— Что же это вы, Теодор Карлыч, — громко смеясь, говорила Тоня, — так на женщину врасплох, я вам так и разонравиться могу, в таком-то виде...

— Ви мне раз понравились, ви мне тэпэрь не можете ни раз не нравиться, — смущенно улыбаясь, ответил Шниквальд, и Маша поняла, что Шниквальд и был тот самый военврач, который ухаживал за Тоней.

— Все ж таки нехорошо,— повышенно громко, явно привлекая внимание Маши, отвечала Тоня,— Я полы мою, видите какая.

— Ви всегда одинаковая, красивая... — сказал Шниквальд

— Ну уж, красивая, — Тоня рассмеялась и шлепнула тряпку на мокрый пол так, что брызги полетели на сапоги Шниквальда. — Даже руку вам подать не могу... Вот домою полы, приходите часов в пять, проводите меня до кабаре...

— Не могу, у меня вечер дежурств в больнице... — грустно сказал Шниквальд.

— Ну тогда до завтра, — ответила Тоня и решительно нагнулась за тряпкой. — Извините, сапоги вам забрызгала.

— Получайте, пожалуйста,— поколебавшись несколько секунд, сказал Шниквальд и, вынув из-под мышки зажатую там коробку конфет, протянул ее Тоне.

— Спасибочко! — сказала Тоня.— А вы сами на буфет положите, руки-то у меня грязные.

Шниквальд сделал один шаг через порог, положил коробку с конфетами на буфет, потом сделал такое движение, как будто хотел нагнуться к мокрой грязной Тониной руке и поцеловать ее, однако в последнюю секунду раздумал или не решился и, только смущенно клюнув воздух носом, поклонился и вышел. Тоня с тряпкой в руке переступила вслед за ним через порог и тоже вышла в коридор, что-то говоря ему, чего Маша уже не слышала.

Когда Тоня вернулась, на этот раз закрыв за собой первую дверь на ключ, и, толкнув вторую дверь плечом, вошла в комнату к Маше все еще с тряпкою в руках, Маша стояла, прислонившись к стене, продолжая судорожно сжимать в кулачке комочек скатанной бумаги и тяжело и прерывисто дыша. Она еще никак не могла прийти в себя от только что пережитого волнения.

— Испугалась? — спросила Тоня.

— Ага...— не сказала, а выдохнула Маша.

— Я сама напугалась, — сказала Тоня.— Хорошо, я такая догадливая, загодя надумала полы мыть, чтобы никому подступу не было. А то бы сидел тут, как гвоздь, до самого своего дежурства. Слышала наш разговор?

— Даже видела,— сказала Маша.— Я через скважину смотрела.

— Ничего, — одобрительно сказала Тоня, — тихий такой фашист, культурный. Даже Гитлера мне один раз ругать стал, но у меня один ответ: «Гитлер гут», и никаких больше разговоров.

— Это Шниквальд,— сказала Маша,— Я его знаю. Он начальник отделения у нас в госпитале.

— Ничего,— сказала Тоня, кивнув,— пока не рассердится, не страшно, а когда рассердится, не знаю, какой будет, кто его знает?

Маша дешифровала последнюю колонку цифр и сожгла на свечке уже никому не нужную бутылочную наклейку. Они вдвоем перевернули на кровати тяжелый матрас, отпороли край обтягивавшей снизу пружины мешковины, и Маша достала рацию.

— Сколько времени? — спросила она, взглянув на ходики на столе. — Они верные?

— Верные, — сказала Тоня, посмотрев на ручные часики.

Было уже просрочено пять минут, и Маша, придвинув стул к столу и устроившись так, как ее учили — чтобы локоть лежал свободно и удары по ключу получались точными и легкими,— села за рацию.

Тоня, прикрыв дверь, вышла в соседнюю комнату и стала домывать пол.

«Я семь дробь три, — выстукивала Маша, настроившись на условленную волну, — я семь дробь три, я семь дробь три. Жду подтверждения, перехожу на прием...»

В наушниках все молчало. Маша еще раз проверила настройку рации. Все было точно. Она снова повторила свои позывные, снова перешла на прием, и так раз за разом на протяжении целого получаса, и каждый раз одинаково безрезультатно. Торжественность этих минут, ожиданием которых Маша жила все эти дни, отодвинулась куда-то в сторону, а на ее место явилась тревога и чувство своей вины за то, что она на пять минут против условленного времени опоздала начать передачу. Она прекрасно знала, что когда выход в эфир назначается на определенное время, то все это время — с первой минуты до последней — передающую станцию должны слушать; должны слушать, даже если она заговорит в последнюю минуту назначенного времени. Она знала, что это так, и все-таки чувствовала себя виноватой, потому что на ее позывные никто не откликался. Она вся превратилась в слух, и к концу получаса от неимоверного напряжения и желания услышать тире и точки ответного ключа ей несколько раз чудилось, что она слышит что-то, чего не может уловить, хотя она при этом знала, что ничего не слышит.