Софья Леонидовна - [21]

Время первой передачи и последующих, если оно не будет переменено, Маше было назначено еще в Москве: выходить в эфир или в четверг от двух до трех дня, или, если это неудобно и возможно только ночью, в воскресенье от двух до трех ночи. Ближайший четверг приходился на выходной, Софья Леонидовна передала Маше, что ей сказано начать в этот четверг и что материал она получит там же, где будет работать. Из этих слов Маша так и не поняла, знает ли Софья Леонидовна, на какую квартиру она ходит, знает ли она вообще Тоню. Вполне возможно, что она всего этого и не знала, во всяком случае, старуха, передав Маше то, что ее попросили передать, как обыкновенно, не прибавила к этому ни одного собственного слова.

Тоня немножко удивилась ее приходу с бидоном в руках, но, когда Маша, раздевшись и снова взяв в руки бидон, сказала, что ей надо пойти в другую комнату поработать, и так, чтобы никто не вошел, не пришел, не помешал, Тоня, кажется, все сразу поняла и, ни о чем не спрашивая, сказала, чтобы она была спокойна. Она отодвинула от стены большую ножную швейную машину, села за нее, и, пока Маша в другой комнате разбирала, собирала и проверяла свою портативную рацию, она все время слышала через дверь, как Тоня в другой комнате напевая то одну, то другую песню, вовсю строчит на швейной машине.

Маше очень хотелось поймать хоть какую-нибудь нашу станцию, но на ультракоротких волнах была слышна только одна, очень близкая немецкая станция, должно быть Минск, и какие-то тире и точки чьих-то шифрованных радиограмм. Ловя Москву, она просидела бы дольше, если бы сама не запретила себе этого. Как бы там ни было, а каждый час, проведенный с развернутой, открыто стоявшей на столе рацией, был лишним риском.

С сожалением смяв наушники, она позвала Тоню и, перебрав все места, куда можно было спрятать рацию, остановилась на матрасе.

— Там будет лучше всего, если только клопы ее не закусают,— даже здесь не удержалась от озорства Тоня.

В четверг Маша пришла на квартиру к Тоне в двенадцать — задолго до назначенного часа выхода в эфир. Сказать, что она волновалась, было мало! Сказать, что она ждала этого дня и готовилась к нему, значило бы почти ничего не сказать! Ее чувство было гораздо сильнее и того, и другого, и третьего. Последние трое суток она жила только предстоящим часом, жила только им, и больше ничем. Жила так, как живет своим ожиданием вплотную подошедший к освобождению человек, просидевший много лет в тюрьме. Жила ожиданием этого часа, как ждут подводники на затонувшей лодке, услышавшие над головой шум спасательных работ. Жила ожиданием, как женщина на платформе, к которой подходит поезд с возвращающимися с войны.

Несмотря на свою усталость после работы, на молодость и здоровье, она даже плохо спала три последние ночи, боясь заснуть, словно сон может непроходимой преградой отделить ее от завтрашнего дня, и просыпалась раньше, чем нужно, потому что с ранним пробуждением сегодня уже переходило в завтра.

— Прими брому, — строго сказала ей на третий вечер Софья Леонидовна и дала столовую ложку чего-то горького и соленого, чего она никогда в жизни не принимала.

— Зачем,— сказала Маша, уже проглотив ложку,— я же не нервная.

— Не нервная, а бормочешь во сне чего не надо, — без всякого сочувствия, а с таким осуждением, словно Маша и здесь обязана была себя держать в руках, даже во сне, сказала Софья Леонидовна.

Наконец наступил этот день. Тоня встретила ее еще в коридоре. Она почему-то затеяла мыть пол и, босая, с завязанными старой косынкой волосами, громко шлепая тряпкой, гнала по полу круги грязной воды.

— Чего это ты затеяла? — спросила Маша.

— Да уж затеяла, проходи...

С шумом бросив тряпку, она вытерла грязные руки о передник, вошла вслед за Машей в комнату, закрыла за собой дверь и вынула из буфета большую бутылку с большой черной, во всю бутылку наклейкой с немецкими буквами. Бутылка была наполнена чем-то непрозрачным, густым и желтым, как гоголь-моголь.

— Айер-ликер с яйцом, — сказала Тоня и, вынув из волос шпильку, стала аккуратно, сначала с одного бока, потом с другого подцеплять бутылочную наклейку. Она оказалась приклеенной к бутылке только кругом, по самому краешку. Отлепив наклейку, Тоня перевернула ее и протянула Маше. Оборотная сторона наклейки была вся, как точками, испещрена мельчайшим ровным почерком. — Это тебе, — сказала Тоня. Потом, довольная собой, подмигнула — знай наших! — и сунула бутылку обратно в шкаф, шпильку себе в волосы и вышла в коридор домывать пол.

Маша прошла в соседнюю комнату, закрыла дверь, вынула из Тониных тетрадей одну половинку шифровального ключа и принесенную с собою, аккуратную, свернутую в трубочку другую и, положив ключ на одну сторону раскрытой клетчатой тетради, на другой стала зашифровывать цифрами все, что было написано на оборотной стороне бутылочной наклейки. Хотя половина слов там была написана с сокращениями, но все-таки удивительно, как много уместил там этот невероятно мелкий и разборчивый почерк неизвестного ей человека.

Здесь были самые разные вещи, очевидно накопившиеся не за один день: сведения о прохождении воинских поездов, известие о прибытии в Смоленск какого-то генерал-полковника Гальдера, указания о базировании складов авиационного горючего, донесение о том, что человек, скрытый под буквой «К», сообщил о готовности выполнить операцию, скрытую под буквой «Т»; предупреждение, чтобы с номером шестнадцатым временно, до выяснения, прекратили связь, и, наконец, известие о поступлении больших партий немецких раненых и о том, что под новые госпитали в Смоленске отведено четыре школы. Это последнее Маша сама слышала третьего дня от Софьи Леонидовны и подумала, что уж не от нее ли в общую сводку поступили эти сведения.