Софья Леонидовна - [20]

— А после не знаю,— сказала Маша.

Несмотря на полное доверие, которое возникло у нее в душе к этой женщине, она твердо решила не говорить раньше времени того, что не положено.

— У меня секретов нет, я вся тут,— сказала Тоня,— Сколько есть меня,— и она безотчетно, радостно потянулась своей сильной фигурой.— Значит, из нас двоих ты секретнее. Ну что ж, подождем твоих секретов до другого раза, а пока чаю выпьем.

Она вскочила, сдернула чайник с керосинки, быстро разлила в чашки чай и вынула из буфета бумажную пачку с тонким пиленым немецким сахаром.

— Да ты угощайся,— говорила она, увидев, что Маша, отвыкшая у Софьи Леонидовны от такой роскоши, положила себе в чай всего один кусочек, и, вынув из пачки сразу несколько кусков, бухнула их все в чашку к Маше.— Немецкий сахар, он несладкий, только один вид.

Маша с удовольствием пила чай, который, несмотря на несладкий немецкий сахар, казался ей все-таки очень сладким, и слушала рассказы Тони про жизнь в Смоленске и про то немецкое офицерское кабаре, где она работала.

— Проходу от них, конечно, нет,— говорила Тоня,— без своей политики никак не обойдешься — одного за нос водить, чтобы с ним мимо других ходить! Но и тут нужно найти уметь, чтобы к другим был ревнивый, а с тобой робкий.

— А ты нашла? — спросила Маша наполовину с любопытством, наполовину со страхом, который она чувствовала, потому что никак не представляла себе, что бы она делала, окажись в таком положении. Не представляла и политику, о которой говорила Тоня, ни того, как можно было уметь водить какого-то немца за нос с тем, чтобы он охранял тебя от других немцев. Ей вообще казалось, что она бы умерла от ужаса и отвращения, если бы какой-нибудь из этих немцев, о которых говорила Тоня, взял ее под руку.

— А как же, разыскала военврача одного, — сказала Тоня, незаметно для себя употребляя привычный советский оборот речи,— и шоколад носит, и «Мейне либе фрау» поет, и, если я тут на кушетке сижу, ближе того стула не подсаживается, — показала она на стул, стоявший у самых дверей.

— А что, он у тебя тут бывает? — с удивлением и почти с ужасом спросила Маша,

— Что же, я его не боюсь, заходит иногда,— просто ответила Тоня, как о чем-то само собой разумеющемся.— Вот пойдем как-нибудь втроем в кино, я тебя с ним познакомлю. Он тихий такой, по-русски немножко лопочет.

Маше было показалось странным, что она может пойти в кино втроем с Тоней и с этим ее военврачом, но потом она подумала, что ее для этого заранее и свели с Тоней, чтобы она могла потом ходить к ней без всяких подозрений, что знакомство их не только может, но и должно быть на виду и что ради этого, наверное, будет не только не плохо, а даже хорошо, если они как-нибудь сходят втроем в кино с этим немцем.

— Ну что ж, можно,— сказала неопределенно Маша, умом понимая, что это действительно вполне возможно и, пожалуй, даже нужно, но чувством все еще не представляя себе, как это все-таки может быть.

Они проговорили еще минут пятнадцать, Маша выпила еще чашку такого же чая с щедро наваленным Тониной рукой сахаром и наконец встала, чувствуя, что качается от усталости, и почти с ужасом думая о том, что завтра в семь часов ей вставать, а в восемь уже мыть полы, лазая под немецкими койками.

— Я провожу тебя,— сказала Тоня.

— А как же обратно одна?

— А я не боюсь,— уверенно сказала Тоня и добавила, что завтра ей в свое кабаре идти в вечернюю смену и она еще успеет десять раз выспаться.

Она проводила Машу две трети пути, до самого угла улицы, по которой ей оставалось идти напрямик только несколько кварталов, сочно поцеловала ее в обе теки, еще раз шумно пожалела, что Маша не может переехать к ней — «уж мы бы тут наговорились досыта»,— еще раз повернувшись и в темноте помахав Маше рукой, ушла, громко стуча высокими каблуками.

А Маша, сгорбившись в своем холодном, насквозь продуваемом ветром пальто, пошла в обратную сторону, к дому Софьи Леонидовны, чувствуя себя по сравнению с Тоней маленькой и слабой, как это часто бывает даже с мужественным человеком, только приступающим к тому, к чему другой, в общем, такой же, как он, человек уже давно привык.

Через два дня, в свой выходной, Маша пришла на квартиру к Тоне утром, неся в руке бидон, в котором была налита вода, чуть-чуть забеленная сверху чашкой молока, специально купленного и не без сожаления потраченного на это.

— Чего, молоко, что ли, продаешь? — спросила выходившая навстречу Маше из двери квартиры, где жила Тоня, ее соседка, вдова машиниста.

— Нет, — сказала Маша, — подружку хочу угостить,

— А, — неприязненно махнула соседка,— у нее и без тебя угощатели есть... — и, не то сердито, не то сожалеюще взглянув на Машу, пошла своей дорогой.

Через два часа Маша вышла из квартиры с пустым бидоном, теперь совсем пустым и уже ни для чего больше не нужным. Вынутая из бидона рация теперь была спрятана внутри большого пружинного матраса Тониной двухспальной родительской постели, стоявшей у Тони во второй комнате. Половина шифровального ключа, который весь вместе складывался из определенным образом совмещающихся между собою двух половинок исписанного цифрами листа клетчатой бумаги, тоже была оставлена на квартире у Тони и засунута в сложенные на память в столе у отца старые школьные тетради. Вторую половину листа Маша оставила у Софьи Леонидовны и должна была, идя на передачу, каждый раз приносить с собою. Порознь каждый из этих листов ничего не представлял собой, вместе они были ключом.