Софийские рассказы - [5]

Были у меня и другие встречи, которые мне хочется назвать встречами с обыкновенным и будничным, подчеркивая, что обыкновенное и будничное в своей нерасторжимости гораздо величественнее и значительнее, чем грандиозное и бессмертное в обычном смысле слова. Я имею в виду встречи с простыми людьми, окружавшими меня…

Чтобы понять, что миллионы обыкновенных людей в своей духовной стихии несут великий заряд бессмертия, что без этих простых людей ничто необыкновенное существовать не может, должно было пройти много лет. Люди жили на земле, и она принимала их в свое лоно. Их кости лежали в земле с незапамятных времен, слившись с ней воедино. Вечный круговорот природы…

Жизнь заставляла нас спешить вперед, в будущее. Мы постоянно стремились догнать его, но это никому не удавалось. В этом непрерывном беге, в вечном движении вперед жили миллионы людей, несущих в себе атмосферу и дух своего неповторимого бытия. Я говорю о народе. Только он, народ, был вечен и бессмертен. И это было главным, а все остальное — суета.

Все эти мысли — хорошие и плохие, умные и не очень, четкие и неясные — теснились в моей голове, когда бродил я со своими товарищами по софийским улицам и витошским полянам и лесам. И я все настойчивее искал встречи с теми людьми, которые и составляли соль земли нашей.

А пока что мы спорили о сегодняшнем и завтрашнем дне, и наше опьянение революцией было бесконечным. Мы глубоко верили в ее победу. Были готовы и умереть за нее. Стойко переносили голод и холод, безработицу. Я и мои товарищи жили на окраине города. В обеденные и вечерние часы мы постоянно встречались в кафе «Средец», которое находилось напротив Народного театра. Часто в кафе захаживали наши собратья по перу, писатели более старшего возраста, которые так же недоедали и не имели работы, как и мы. Это кафе называли «Якобинский клуб», а позже, после освобождения Болгарии от немецкого фашизма, его превратили в клуб активных борцов против фашизма. Но тогда никто из нас и не думал, что так может быть. Важнее было встретиться со знакомыми «якобинцами», поговорить о политике с Гьончо Белевым и Жаком Натаном, обменяться, если можно, каким-нибудь нелегальным материалом… Потом мы расходились, довольные, что зарядили энергией свою веру в победу.

В «Якобинском клубе» вертелись и полицейские агенты. Некоторые из них хорошо усвоили революционную лексику. Агенты шныряли повсюду в надежде схватить кого-нибудь из нас и, к сожалению, преуспевали. Поэтому, зная об их присутствии, мы предпочитали реже ходить в «Средец». Гораздо спокойнее было нам в мастерской зубного техника Арманда Баруха на Пиротской улице. Там мы часами, не считаясь со временем, болтали о том, о сем, отрывая от дела терпеливого хозяина. Таких, как мы, он едва ли встречал когда-либо. И я удивляюсь, вспоминая, как он мог терпеть нас, но еще более странным кажется сейчас то, как мы могли там уместиться, особенно когда собирались все сразу в маленькой комнатушке, заставленной этажерками и столиками с гипсовыми отливками!

Молчаливый зубной техник в белом халате старательно полировал зубы и челюсти, измерял, рассматривал их внимательно и время от времени, очень редко, включался в наш разговор. Он был старше нас и выглядел солиднее: очки, черные усики, зачесанные назад волосы, которые блестели, будто отлитые из смолы. Поведением и более всего своим трудом он внушал нам уважение. Стоя в белом халате у окна, с гипсовой отливкой в руках, он был похож на средневекового алхимика, случайно попавшего на Пиротскую. Я завидовал его спокойствию и тому, что он нашел свой путь. У него была профессия, и своей работой он честно зарабатывал себе на хлеб.

Да, все простые люди тогда трудно жили. Квартира Арманда Баруха находилась над цокольным этажом с магазинчиками и маленькими мастерскими, заполненными до позднего вечера шумом и грохотом. На верхний этаж мы поднимались по витой деревянной лестнице, которая угрожающе скрипела, готовая в любой миг рухнуть и увлечь нас за собой. Обычно мы взлетали по лестнице в два-три прыжка и входили в мастерскую без звонка, потому что считали это буржуазным предрассудком. Дверь всегда была открыта. Да Арманд никогда и не удивлялся нашему приходу. О нас знала и его старая молчаливая мать, которая показывалась иногда, как тень, в коридоре, опасаясь, как бы не помешать нашим спорам и не побеспокоить нас, а может быть, боясь, что мы толкнем ее, потому что мы всегда торопливо проносились по полутемному коридорчику. Знал о нас и его брат Виктор, с любопытством прислушивавшийся к нашим литературным перебранкам. Смотрела на нас с любопытством и белая кошка, которая всегда стояла у входа, ожидая, когда кто-нибудь ей откроет дверь, чтобы она могла войти в мастерскую и усесться незаметно среди белых гипсовых отливок. Вся эта обстановка — и скрипящая деревянная лестница, и пропитанные влагой и плесенью старины глинобитные стены, и покосившиеся окна, в которые редко заглядывало солнце, и гипсовая пыль, и шум торговцев с улицы, и далекий грохот грузовых двуколок, и перезвон и скрежет трамвая — создавала атмосферу города, полного напряжения и противоречий капитализма, царства Молоха, который непрерывно требовал жертв от людей труда.