Содом и Гоморра. Города окрестности сей - [71]

Вдалеке виднелась тонкая прямая линия шоссе, и по ней беззвучно полз грузовик — маленький, будто игрушечный. Дальше зеленая полоска пахотных земель вдоль реки, а за ней хребет за хребтом горы Мексики. Билли посмотрел на друга изучающе:

— Думаешь туда еще вернуться?

— Куда?

— В Мексику.

— Не знаю. А что, я б с удовольствием. А ты?

— Нет, я пас. Думаю, я там свое уже отбыл.

— Помню, возвращался я оттуда беглецом. Скакал ночами. Боялся разжечь огонь.

— Боялся, что подстрелят.

— И что подстрелят, да. Но люди там всегда тебя примут. Спрячут, если надо. Будут врать ради тебя. И никто ни разу не спросил меня, что же я такого натворил.

Билли сидел, обеими ладонями опершись на рожок седла. Наклонился, сплюнул.

— А я туда три отдельные ходки сделал. И ни разу не вернулся с тем, ради чего ходил.

Джон-Грейди кивнул.

— А что бы ты делал, если бы не мог быть ковбоем?

— Не знаю. Чего-нибудь придумал бы, наверное. А ты?

— А я даже не представляю, что бы такое я мог придумать.

— Что ж, нам всем еще придется о многом задуматься.

— Ага.

— А ты мог бы жить в Мексике, как ты думаешь?

— Ну, в принципе, да, наверное.

Билли кивнул.

— А ты знаешь, сколько там бакеро получает — ну, в смысле, денег?

— Н-да.

— Если повезет, может, выбьешься в бригадиры или еще в какое-нибудь начальство. Но рано или поздно они все равно выгонят из страны всех белых. Даже «Бабикора» не выживет{59}.

— Это я знаю.

— Я так понял, что, если бы у тебя были деньги, ты пошел бы в ветеринарное училище. Верно?

— Н-да. Пошел бы.

— Матери-то пишешь иногда?

— Да при чем тут вообще моя мать?

— Ни при чем. Я только хотел понять, ты-то сам хоть понимаешь, какой ты преступный тип?

— Почему это?

— Почему мне захотелось это понять?

— Нет, почему я преступный тип.

— Откуда ж я знаю? У тебя сердце такое. Сердце отверженного. Такое я и прежде уже видал.

— Это оттого, что я сказал, будто мог бы жить в Мексике?

— Дело не только в этом.

— А ты не думаешь, что если где-то что-то и осталось от настоящей жизни, то это только там.

— Может быть.

— Ты ведь эту нашу жизнь тоже любишь.

— Да ну? Я даже не знаю, в чем она состоит. И уж конечно, ни хрена я не знаю Мексику. Думаю, все это просто у нас в башке. Вся эта Мексика. А уж дорог я там истоптал — будь здоров сколько. Когда впервые услышишь, как поет какая-нибудь ranchera[260], ты уже думаешь, что понимаешь страну. А к тому времени, когда ты их слышал сотню, ты уже не понимаешь ничего. И никогда не поймешь. Я давным-давно уже свернул свой тамошний бизнес.

Он перекинул ногу через луку седла, сидит скручивает сигарету. Поводья они бросили, кони то и дело наклонялись, уныло пощипывали редкие пучки травы, клонящейся под ветром, налетающим из горного прохода. Подставив ветру спину и пригнувшись, он чиркнул спичкой о ноготь большого пальца, прикурил сигарету и снова повернулся к Джону-Грейди:

— Я не один такой. Это другой мир. Всем моим знакомым, кто оттуда вернулся, там было нужно что-то определенное. Или они думали, что им это было нужно.

— Да-а.

— Есть разница между тем, когда ты отказываешься от своих намерений и когда понимаешь, что из них ничего не вышло.

Джон-Грейди кивнул.

— Почему-то мне кажется, что ты со мной не согласен. Это так?

Джон-Грейди не сводил глаз с отдаленных гор.

— Нет, — сказал он. — Наверное, нет.

Еще долго после этого они сидели молча. Дул ветер. Билли давно уже докурил сигарету и потушил ее о подошву сапога. Он снова перенес ногу через рожок седла, сунул носок сапога в стремя, наклонился, взял в руки поводья. Кони переступали на месте.

— Отец мне однажды сказал, что самые несчастные люди из всех, кого он знал, — это те, которые в конце концов получили то, чего всегда хотели.

— Что ж, — отозвался Джон-Грейди, — мне все ж таки хотелось бы рискнуть. Черт, да ведь по-другому-то я уже точно напробовался.

— Оно конечно.

— И никому ведь ничего не объяснишь, братан. Черт, да ведь на самом деле это способ объясниться с самим собой. Но и это толком не получается. Все пытаешься, мозгами крутишь, а толку-то…

— Да. Вот ведь как. Но вот насчет того, как ты мозгами крутишь, этот мир точно ничего не знает.

— Я понимаю. И даже хуже того. Мне плевать.

В Прощеное воскресенье{60} еще в предутренней темноте она зажгла свечку и поставила подсвечник на пол у комода, чтобы ее свет из-под двери не проник в коридор. Вымывшись в раковине с мылом и мокрой тряпочкой, она наклонилась, дав волосам упасть вперед, после чего полсотни раз вытерла их по всей длине полотенцем и расчесала гребнем еще раз триста. Экономно капнула несколько капель духов на ладонь и, потерев сперва рукой руку, надушила себе волосы и шею. Потом собрала волосы, заплела их в косу, свернула ее в узел и скрепила заколками.

Аккуратно одевшись в одно из трех своих уличных платьев, она встала перед скудно освещенным зеркалом, осмотрела себя. Платье на ней было темно-синее с белыми полосками у ворота и на рукавах, она поворачивалась у зеркала и так и сяк, застегнула, потянувшись через плечо, верхнюю пуговку сзади и завертелась снова. Села в кресло, надела черные туфли-лодочки, встала, подошла к комоду, взяла сумочку и положила в нее те несколько туалетных принадлежностей, которые туда влезли.