Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей - [97]

У меня это все, что я тогда купил, висит и стоит здесь, в квартире. Если бы не Марик и отношение мое к нему, да на хрен мне это нужно, какие-то бамбуковые палки, какой-то лубок, я не специалист, не любитель изобразительного искусства, я не испытываю никакого трепета перед археологическими находками. Я знаю людей, которых просто трясет от того, что они могут прикоснутся к чему-то историческому, у меня тоже это бывает, но я не фанат. Много переездов всяких было после этого. Но на стене в рамочках висят те самые лубки, которые я купил на этом базаре в 1967-м. А в прихожей прибиты эти два бамбуковых фрагмента, на которых написано: «У того, кто войдет в этот дом, пусть будет все хорошо и счастье чтоб было в этом доме, чтобы он вошел, ничего не боялся», типа добро пожаловать. Так мне сказал тогда Марик. Желания его перепроверить никогда не возникало.

Ты ему мог что-то показать или прочитать из того, что ты написал, вот ты ему читаешь, и он вдруг задает тебе вопрос, тут может быть два момента: или ты что-то не точно сделал, не с точки зрения языка, а с точки знания того, о чем ты пишешь, либо он сам не знал, что это такое и мог тебя спросить. Не был таким слушателем, который – да, да, да, ой там все замечательно.

Он мне дарил книги, и я ему дарил книги, и самое интересное, что он их всегда прочитывал. Такова особенность наша, что 90 % людей, которым ты даришь книгу, так же, как и ты, когда тебе ее дарят, не читают этого. Ты ему давал книгу или рассказ, ты мог быть уверен на 100 %, что он прочтет, причем прочтет не потому, что неудобно – надо, а потому, что интересно. Не знаю, может это мне везло, как немногим в этом плане, – не мог же он всех читать, кто ему что-то дарил, хотя Марик был такой человек, что мог, он был очень обязательный человек.

На его месте другой человек мог бы себе создать, с точки зрения карьеры, наверное, что-то более интересное, чем он создал в карьерном плане. У него были для этого все основания, но он был человеком каким-то очень вне этого всего, несуетным и очень скромным, он не использовал свои возможности, а в те времена особенно. Там ведь нужно было чуть-чуть подсуетиться, кому-то что-то сказать, кого-то о чем-то попросить на высоком уровне, а он пользовался тем, что ему было положено. Скромненькая квартирка, сначала на Малой Грузинской, потом на Звенигородской улице. Люди такого уровня замечательно устроили свою жизнь и нисколько об этот не жалели, а он был мало того что скромным в этом плане человеком, да еще удивительно разборчив был с точки зрения общения. У него не бывало, сколько я ни приходил к нему, ну не бывало, чтоб человек появился вдруг. У меня было такое впечатление, что он всех своих друзей, всех близких людей давно уже отобрал, новые люди появлялись очень редко. Те, кто был много лет назад, они могли куда-то уходить в сторону, куда-то уезжать на время или навсегда, как Шурик Калина, но они все время были в окружении, они всплывали.

Ткачёв еще очень любил о них рассказывать байки, о каждом были свои истории, удивительные и интересные, причем, в этих историях – ну не со всеми же всегда так просто и безоблачно складывались отношения, отношения могли охладиться, – но я никогда от него не слышал, чтобы он сказал какую-то гадость, мерзость вдогонку. Было такое впечатление, что в том, что происходило, он больше винил самого себя. И даже, когда рассказывал о таких людях какие-то байки, все равно присутствовали уважение, внутренняя привязанность и любовь. Это 100 %. Это могло быть рассказано с юмором, с грустью, он мог разлюбить, может быть, по-иному к нему относиться, но всегда был объективен и добр.

Я не был большим специалистом по женам Марика, поэтому для меня понятие его личной жизни связано только с Инной. То, что с ней произошло, – совершеннейший кошмар, бред… С предыдущей женой я был знаком, мы общались, и Сашку я знал, но что-то там не сложилось, я не влезал в его личную жизнь.

А жил он скромно: ему не нужна была пышная большая свадьба, или какой-то невероятный юбилей, или день рождения. Я не помню ни одного случая, чтобы, как принято: «Приходи, мы будем в ресторане, или мы собираемся в ЦДЛ». Никогда этого не было. Вот в тесноте – это всегда, в квартире – это всегда, и только те люди, которые имеют отношение к нему или связаны с Инной. А Инку он любил, по привычке всем прозвища давать, называл Бовин. Это было не просто какое-то случайное прозвище, по всем понятиям Инка была Бовин. Я ни разу не слышал, чтобы он сказал Инна. Это было уже Имя.

Когда сын уже подрос и стал делать на телевидении какие-то спортивные комментарии, репортажи, не помню, чтобы Марик позвонил мне и сказал: «Посмотри, какой Сашка потрясающий». Никогда не замечал никакого телодвижения, чтобы помочь ему, протолкнуть его, используя какое-то знакомство, пропиарить, как принято сейчас говорить. Нет. Даже если это было, то на уровне – можешь это сделать? – сделай, спасибо – нет – значит, нет.

И всегда он, в каком бы ни был состоянии, как бы ему ни было тяжело, он болел уже, но если его приглашали на какую-то тусовку и если тебе хотелось, чтоб он был, – он обязательно приходил и при этом всегда приходил подготовленный. Если его попросят что-нибудь сказать, то не было такого, чтобы он плохо выступал или сказал, что выступать не будет. Если Марик выходил, то он был абсолютно подготовлен.