Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей - [93]

Вьетнамские крестьяне, не имея возможности обзавестись стальной каской для защиты от пуль и бомбовых осколков, плели из соломы шлемы толщиной в два пальца, а может, и в три. Ткачёв подарил мне такой крестьянский шлем. Тот до сих пор висит на стене, рядом с моим письменным столом. И сейчас, когда я пишу эти строки он у меня перед глазами. Мариан Николаевич всегда возвращался из Вьетнама с обилием удивительных вещей: игрушек, старинных и современных, предметами давних эпох, рисунками вьетнамских мастеров, способными вместиться в сумку или чемодан. Его квартира стала своего рода музеем вьетнамского быта и культуры.

Как-то на одной из привезенных им фотографий я увидел вьетнамцев в светло-зеленых пробковых шлемах. В моей памяти ожила мечта далекого детства – мне, мальчишке, начитавшемуся романов Жюля Верна и иных приключенческих книг, страсть как хотелось пощеголять вот в таком шлеме. Я поделился этими воспоминаниями с Ткачёвым и в ответ услышал: «Будет тебе пробковый шлем, но при условии, если ты в нем пройдешь по ЦДЛ». Я, не задумываясь, поклялся так и сделать, только бы завладеть мечтой своего детства. Больше мы с Мариком к нашему уговору не возвращались, казалось, он так и останется в разряде шуток, мало ли мы за время нашей многолетней дружбы шутили и вообще трепались. Но нет! Из следующей своей поездки он привез замечательный светло-зеленый пробковый шлем. В ЦДЛ мы отправились вместе. По улице я шел с открытой головой, подарок пока ждал своего часа в моей сумке. Мы болтали о чем-то другом, не связаным с моим обязательством, но на тонком лице Марика читалось: он предвкушает удовольствие. У входа в Дом литераторов меня поджидали зрители – несколько наших общих знакомых. Но не мог же Ткачёв позволить себе наслаждаться тем, что сейчас должно произойти, в одиночку, он щедро поделился с товарищами и те пришли. Я достал из сумки шлем, надел его на голову, по требованию публики, пропустил под подбородком ремешок, вошел в ЦДЛ и прошествовал по холлу и залам – Пестрому и Дубовому, словно персонаж Жюля Верна. Но эффект был обратный, не учтенный Мариком и сопровождавшей меня публикой. Мне завидовали! Спрашивали: где достал? И за сколько?

А вскоре я и сам отправился во Вьетнам, как писатель, имеющий с этой страной какие-то связи, и я их, можно сказать, укрепил, побывал в гостях у То Хоая, к нам в гостиницу приехал Нгуен Динь Тхи – руководитель Союза писателей Вьетнама. «Приехал», наверно, сказано слишком громко, – он прикатил на велосипеде, поразив моих спутников, привыкших воспринимать тузов такого ранга как небожителей. И велосипед при том не сверкал никелем и лаком – обычный двухколесный работяга. «Представь, наш Марков нанес кому-то визит, прибыв вот так на велосипеде», – говорили они мне возбужденно. Но я-то знал, кто такой Тхи, как мы с Мариком его называли.

Война к этому времени уже отошла в прошлое, страна стала единым Вьетнамом, перешла к мирной жизни. Наша маленькая делегация из трех человек вначале знакомилась с Ханоем, потом перебралась в Хошимин, бывший Сайгон, побывала в культурном Вунгтау, и везде, с кем бы я ни говорил, о Мариане Николаевиче Ткачёве высказывались с очень и очень большим уважением, воздавая должное его заслугам перед вьетнамской культурой. Я и до этого понимал, сколь он значителен для вьетнамцев. Но здесь его образ друга этих людей обрел, оказалось, более значительные масштабы. Его имя служило пропуском в сердца вьетнамцев, и пишущих, и вообще связанных с книгой. Ты произносил «Ткачёв» и отношение к тебе из официального, пусть и доброжелательного, превращалось в естественное дружеское, в ответ искренне улыбались.

Летом 2003-го «скорая» меня отвезла в кардиологию Боткинской больницы. Отбыв постельный режим, я стал завсегдатаем кабинетов, где подвергался тому или иному обследованию. Однажды, выйдя из такого кабинета, я увидел Ткачёва, он был в пиджаке, при галстуке, в своем обычном виде, словно пришел к нам из города, и потому удивился, спросил: «А ты что тут делаешь?» Марик спокойно пояснил: мол, он тоже здесь, в Боткинской, только в другом корпусе, а в кардиологию его привели на обследование. Чуть поодаль от него действительно стояла девушка в белом халате – медсестра. Разговор наш был короток, Ткачёва позвали в кабинет, и я так и не понял, что с ним случилось и каков именно корпус, где он лежит. Печальные подробности я узнал после того, как выписался из больницы, позвонив Инне, его жене, его ангелу-хранителю. А вскоре он оказался на операционном столе. Недолгие годы, что ему были отпущены после тяжелейшей операции, Марик прожил достойно, мужественно перенося физические мучения, доставляющие, как правило, и муки душевные. Это только на первый взгляд он вроде бы был человеком мягким и уступчивым. На самом деле он был воспитанным человеком, и деликатность его не являлась проявлением слабости. В часы испытаний у него обнаруживался сильный характер и мужество, позволю себе еще раз напомнить об этом достоинстве Марика.

Судьба нередко его подвергала большим или малым напастям, начиная с его военного детства, но однажды она засовестилась и оделила его поистине божьим даром – супругой Инной Ивановной. О ее преданности, самопожертвовании и доброте можно писать и писать. Она заслуживает своей особой истории. Ее умелые, заботливые руки выпустили в жизнь сотни и сотни маленьких человечков, и среди них было немало писательских детей и внуков. Уже издавна повелось, когда в писательской семье возникала такая ситуация, тотчас звонили Ткачёву. Для тех, кто не знает, скажу: Инна Ивановна была врачом-акушером.