Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей - [91]

В доме Марика я встречал и других друзей его одесского детства. И его московских друзей, все они, достойные, интересные люди, все же назову одного из них, Аркадия Стругацкого, которого он любил с особым чувством. И уж вовсе невозможно его представить без его родной тетки – тети Люси, которая, как я понял, была ему как бы второй матерью. Женщина с виду простоватая, она была наделена несокрушимой жизненной силой и добротой. Тетя Люся была остроумна, причем ее юмор был естественным, как дыхание. В моем представлении это был натуральнейший одесский юмор, заставлявший вспоминать Бабеля. Наверно, ей и в голову не приходило, что сказанное или написанное ее рукой остроумно. Когда футбольная команда «Черноморец» вышла в высшую лигу, она прислала Марику телеграмму, текст ее состоял из двух слов: «Ну как?» И все! Как-то в один из ее приездов у Марика сломался телевизор. Он мне позвонил (у него к этому времени завелся собственный телефонный номер) и сказал: «Тетя Люся хотела бы посмотреть телевизор. Не может ли она посмотреть у вас? Сама стесняется попросить». «Ну, разумеется, – ответил я, – Правда, сейчас показывают Олимпийские игры». Последовала пауза, видимо, Марик доводил эту информацию до тети Люси. Затем я услышал его голос: «Тогда она придет. Ты же знаешь, она любит спорт». Пришла тетя Люся, села в предложенное кресло. На экране шел забег на длинную дистанцию, на пять, а может и десять, километров. По кругу стадиона бежали мужчины в майках и трусах, бег им уже давался нелегко, некоторые тянулись далеко сзади, но все они упорно продолжали свое занятие. Тетя Люся смотрела, смотрела и потом, вздохнув, задумчиво произнесла: «И кому это нужно?» После бега телевидение переключилось на бокс. На ринге сражались спортсмены легкого веса, в отличие от тяжеловесов, они наскакивали точно молодые петухи и энергично мутузили друг друга. «Бедные дети», – сказала тетя Люся печально и ушла к себе, на двенадцатый этаж.

Почему я так подробно рассказываю о его друзьях и близких? Да потому, что это мир, в котором он вырос и стал известным многим в Москве и Юго-Восточной Азии Марианом Николаевичем Ткачёвым. Перефразирую известное изречение: они, друзья и близкие, играли Марика, как и он сам играл их. Без них образ Марика лично для меня был бы неполным. Скажу с наивностью Бирбраира: все они, и те, кто, к прискорбию, покинул этот мир, и те, кто, к счастью, до сих пор терпит, – добрые, отзывчивые люди, верные товарищи. Таковым был и сам Марик. Я частенько пользовался его широчайшей эрудицией как своего рода справочным бюро. Случалось, он и сам не знал, что означает тот или иной термин или явление. После моего звонка проходил час, а то и два, и вдруг звонок на этот раз от Марика и он давал верный ответ. Оказывается, все это время он, чтобы тебе помочь, копался в своей обширной библиотеке или в свою очередь обзванивал знакомых специалистов.

Когда я сказал одной своей доброй знакомой, знавшей Марика еще со знаменитых 60-х, о том, что его не стало, она с горечью произнесла: «Уходят последние интеллигенты». Возможно, она несколько преувеличила беду, интеллигентные люди, по счастью, живут среди нас и по сей день, хотя они и редки, как крупицы золота в породе. Но что верно, то верно – Мариан Николаевич Ткачёв по праву слыл истинным интеллигентом. Мариком он был только для своих близких и товарищей, остальные его уважительно, а кто и почтительно именовали Марианом Николаевичем. Я уже говорил о его завидной эрудиции, у Мариана Николаевича она сочеталась с тонким вкусом. Он был не только знатоком в литературе, это как бы предписывалось талантливому переводчику и автору собственных, увы, немногих одесских рассказов, его познания в искусстве часто выходили за рамки обычного любительства. Он был своим в театре «Эрмитаж», и не только потому, что им руководил его друг Михаил Левитин, там прислушивались к мнению Ткачёва.

Однажды он взял меня с собой на один из спектаклей. Мы с ним сидели в центре зала, перед нами был проход, и вдруг, к моему изумлению, по ходу спектакля со сцены сошел персонаж и направился в нашу сторону, он (или она, уже не помню) нес поднос, на нем стояли рюмка с водкой и блюдце с маленьким бутербродом. Это угощение предназначалось Ткачёву, Мариан Николаевич безо всякого смущения выпил и закусил. Оказывается, эта сценка была вплетена в ткань спектакля и повторялась каждый раз, когда он являлся на этот спектакль.

С ним было интересно потолковать о живописи и скульптуре, он отлично знал историю Средневековья, стало быть, вместе с ней и Возрождение. Наши телефонные разговоры нередко проходили на музыкальном фоне. Мариан Николаевич собрал обширную фонотеку, и я, позвонив, заставал его за эстетическим пиршеством – он слушал Моцарта, Бетховена, Шопена и других любимых классиков. Мы говорили, а в его комнате приглушенно звучали они, великие. Помню его рассуждения о сонате Баха для клавесина, названной автором так: «На отъезд возлюбленного брата». Беременная героиня моего романа готовила своих близнецов, пока еще обитающих в ее чреве, к предстоящей духовной жизни, читала им стихи, знакомила с музыкальной классикой, привлекая их внимание к особенностям произведений. И однажды она включила кассету с этой сонатой. Не знаю, почему я выбрал именно Баха и именно его «На отъезд…», к тому же эту сонату в последний раз я слушал давно и практически забыл, и о вразумительном комментарии не могло быть и речи. И все же, подчиняясь неведомой воле, водящей рукой сочинителя, я уперся и оставил сонату. Оставить-то оставил, но как ее комментировать, если ничего не помнишь? И я позвонил Мариану Николаевичу. Он-то помнил и рассказал, где и как звучит клавесин, в общем, растолковал самым подробнейшим образом.