Сочинения. В двух томах. Том 2 - [4]

ибо единство и единообразие — вещи различные. В другом случае спор идет по вопросу серьезному, но доводится до чрезмерной тонкости и запутывается, так что становится скорее изощренным, нежели существенным. Человек здравых понятий и суждений, слушая порой спор глупцов, знает про себя, что спорящие разумеют одно и то же, но сами никогда не придут к согласию. И если такова разница в суждении между одним человеком и другим, нельзя разве предположить, что всевышний, читающий в сердцах, различает в некоторых людских спорах единое намерение и приемлет правду обеих сторон. Природа подобных разногласий отлично определена святым Павлом в его предостережении против таковых: «Devita profanas vocum novitates, et oppositiones falsi nominis scientiae».[23] Люди сами создают несуществующие противоречия и облекают их в новые слова, причем таким образом, что смысл, вместо того чтобы подчинять себе слово, сам ему подчиняется. Есть также два вида ложного единения, или примирения: во-первых, когда единение зиждется лишь на невежестве, ибо в темноте все цвета сливаются; и, во-вторых, когда оно кое-как слажено при прямом допущении разногласий в основных вопросах. Ибо в таких делах истинное и ложное подобны железу и глине в ногах Навуходоносорова истукана:[24] их можно смешать, но они не соединятся.

Что касается способов обеспечения единства, то должно остерегаться, чтобы при создании и укреплении единства церкви не уничтожить и не извратить законов милосердия и человеческого общежития. Христиане владеют двумя мечами — духовным и светским, и оба они имеют в делах веры надлежащее место и назначение. Но нельзя браться за третий меч — меч Магомета и подобных ему, т. е. за проповедь религии оружием и насилование совести путем кровавых преследований — разве лишь в случаях открытых бесчинств, кощунства или заговора против государства. Тем более нельзя прибегать в этих же целях к поощрению смуты, допускать заговоры и мятежи, вооружать народ или как-либо иначе подрывать власть, ибо власти установлены от Бога. Это значило бы разбивать одну скрижаль о другую и в заботах о христианах забывать, что они также и люди. Поэт Лукреций, негодуя против Агамемнона, допустившего принесение в жертву собственной дочери, воскликнул:

Tantum religio potuit suadere malorum.[25]

Что же сказал бы он, если бы знал о резне во Франции или о пороховом заговоре в Англии?[26] Он стал бы еще большим эпикурейцем и атеистом, нежели был. Коль скоро меч светской власти должен лишь с великой осторожностью извлекаться из ножен в защиту религии, то совсем уже чудовищно вооружать им простой народ. Оставим это анабаптистам и другим безумцам. Великое богохульство изрек дьявол, когда сказал: «Взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему»,[27] но еще большее богохульство — действовать именем Бога, как бы заставляя его говорить: «Опущусь в преисподнюю, буду подобен князю тьмы». А разве не это именно происходит, когда дело веры унижается до таких жестоких и омерзительных деяний, как убийство государей, избиение целого народа, ниспровержение государств и правительств. Поистине, это значит ниспосылать святого духа не в виде голубя, но ворона или коршуна и водружать на ковчеге христианской церкви флаг пиратов и убийц. Вот почему необходимо церкви вооружиться своим учением и божественными установлениями, государям — мечом, а богословию и нравственной философии — как бы жезлом Меркурия, дабы навеки изгнать и предать проклятию все подобные деяния, равно как и учения, им способствующие, что, впрочем, уже в немалой степени сделано. Поистине, в делах веры надлежит руководствоваться апостольским изречением: «Ira hominis non implet justitiam dei».[28] А один из мудрых отцов церкви оставил следующее изречение, примечательное своей откровенностью: «Те, кто проповедует и осуществляет насилие над совестью, обычно имеют при этом собственные корыстные цели».

IV. О мести

Месть есть своего рода стихийное и дикое правосудие, и, чем сильнее стремится к ней человеческая натура, тем более закон обязан искоренять ее. Ибо если первая несправедливость лишь нарушает закон, то месть за эту несправедливость упраздняет закон. В сущности, прибегая к мести, человек ставит себя на одну доску со своим врагом, если же он простит обиду, то возвысится над ним; ибо прощать — это удел царей. И Соломон, насколько я знаю, сказал: «Слава для человека — быть снисходительным к проступкам».[29] Что прошло — ушло и не вернется, и для мудрых людей достаточно забот о том, что есть сейчас и будет потом; поэтому те, кто занят делами прошлого, только зря тратят время. Нет никого, кто делал бы зло ради него самого, но все творят его ради выгоды, или удовольствия, или чести, или тому подобного; почему же я должен сердиться на человека за то, что он любит себя больше, чем меня? А если кто-то сделал зло просто по своей зловредной натуре, что из этого? Ведь это похоже на шип или колючку, которые колют и царапают, потому что по-другому не могут.

Самым терпимым видом мести является месть за такое зло, для наказания которого нет закона; но в этом случае пусть человек позаботится, чтобы месть была такой, за которую его не могли бы наказать по закону; иначе его враг окажется в более выгодном положении, ибо пострадает только раз, а сам человек — два раза. Некоторые, прибегая к мести, хотят, чтобы их обидчик знал, от кого она исходит; это наиболее великодушно, ибо показывает, что удовлетворение получают не столько от причинения боли, сколько от того, что заставляют обидчика раскаяться; бесчестные же и хитрые трусы подобны стрелам, летящим из темноты. У Козимо, герцога Флорентийского,