Сочинения в двух томах. Том 1 - [73]

Викарий улицы Соквилль набожно сложил руки с видом добродушного проповедника и сказал:

— Если бы мы могли собирать только одни небесные сокровища и питать только ими наших бедных и сирот, то этот обычай церковных сборов, конечно, был бы уничтожен. Но, увы! Есть много таких вещей, которые принадлежат к области мечты!

— Да, ну а «Негодяй» принадлежит к числу фактов, не так ли? Я заметила, что вы потупили взгляд, когда он проходил мимо. Чувствовали вы себя совершенно правым по отношению к нему? Что же касается меня, то я не могу этого сказать, мне кажется, что я несколько сожалела…

— Это призвание вашего пола: всех жалеть и всем сочувствовать. Вы, женщины, восхищаетесь добродетелью и высокими качествами человека, но сторонитесь его, а когда речь зайдет вот об этом господине или другом, ему подобном, то я готов держать пари, что любая из вас здесь, на пароходе, в глубине души говорит: «Бедняжка! Каково-то ему!» А будь он миллионер, вернувшийся от дикарей, все наши дамы стали бы говорить: «Фи, какой он скучный». Взгляните только на нашего «Негодяя», он боролся с искушением каких-нибудь двадцать секунд, а теперь все-таки пошел играть в карты. Бедную «Овцу», наверно, порядком постригут, но уж таков удел овец, сами они кротки, но их влекут к себе волки и мошенники, они восхищаются ими и завидуют им. Их руно, подобно женским сердцам, приносится им в жертву, а когда их порядком остригут, бедные овцы ждут к себе сострадания и не находят его, потому что мошенники и обманщики завоевали себе все симпатии.

При этом викарий испытующе взглянул на свою молодую собеседницу. Головка Джесси покоилась на спинке кресла, свежий морской ветерок раздувал ее светлые, как лен, вьющиеся волосы, щеки ее разрумянились, а глаза светились живым огнем.

Она не могла дать себе в данный момент отчета, раздражал ли ее высокочтимый викарий или он просто только наскучил ей. И вдруг, резко изменив тон и манеру, Джесси обратилась к своему собеседнику:

— Послушайте, мистер Трю, слышали вы, что через две недели я должна выйти замуж?

— Возможно ли человеку, читающему американские газеты, чего-либо не знать? Ведь они сообщают решительно все, что только было, есть и будет в Старом и Новом Свете!

— Так, значит, вам уже все известно? Ну, прекрасно. Но предположим, что я — овца…

— Подобное предположение совершенно недопустимо в данном случае!

— Я выхожу замуж за лорда Истрея, надо вам сказать!

— Прелестнейший господин. Это одна из наших древнейших фамилий!

— Да, но я должна стать женой не его фамилии, а его самого!

— Понятно, о нем очень много говорили в наших газетах и в обществе в последнее время! — заметил викарий.

— По поводу его банкротства, не правда ли? Разве это не хорошо его рекомендует?

— О, мы в этом отношении полагаемся на американцев, чтобы вывести нас из подобного маленького денежного затруднения… Вы, конечно, будете жить в Монктон-Кэстле, в замке Монктон, который в настоящее время, кажется, находится в руках неких Мейерштейнов, если не ошибаюсь?

— Да, что-то такое со словом Штейн, отец мой говорит, что это евреи… Ну, да это все верно… Но скажите, Монктон — действительно великолепный замок?

— О да, я прошлым летом специально ездил, чтобы посетить это древнее родовое гнездо лордов Истрей…

— Что ж, у меня будет широкая и роскошная лестница и статуя какого-нибудь великого человека посреди парадного двора, целый ряд восковых манекенов будет глядеть на меня, когда я буду ложиться спать в своей опочивальне?..

— Все это вы, без сомнения, найдете в замке Монктон!

— Говорят, что часовня превращена в нем теперь в синагогу, не правда ли? Как жаль! Я думаю превратить ее в католическую капеллу, мы кстати приобрели в Риме несколько очень ценных картин с библейскими и евангельскими сюжетами. Скажите, вам не известно, какого, собственно, вероисповедания лорд Истрей?

— Хм, я полагаю, что он принадлежит к той же церкви, что и его предки!

— А разве они принадлежали к какой-нибудь церкви? Как это интересно, право! Я полагала, что они только пили портвейн и курили дорогие сигары, да еще осенью охотились во время охотничьего сезона. И теперь все эти господа сделаются и моими предками, не так ли? И я буду иметь возможность смотреть на них, то есть на их портреты в родовой портретной галерее, и называть их «папа!». О, я уже сейчас чувствую себя членом древнего рода, хотя мне всего только двадцать лет.

— Через каких-нибудь десять лет вы уже не будете так охотно говорить о вашем возрасте!

— Вы полагаете, что я буду скрывать? Нет, я думаю, что не стану этого делать, пусть годы сами за себя говорят. Если женщине на вид двадцать лет, то ей, наверное, уже тридцать, что пользы говорить об этом! Но вот я случайно узнала ваши года и ни за что не скажу вам о них: ведь вы, мужчины, в этом отношении гораздо скрытнее нас, вы возненавидели бы меня на все остальное время нашего совместного путешествия!

— О, прелестная мисс Голдинг! Да разве это возможно, чтобы кто-либо мог возненавидеть вас?! Скажите, сколько мне лет, я отнюдь не буду в претензии! Если хотите знать — мне пятьдесят три года, и я горжусь этим, но говорю это только вам, так как вы — одно из тех Богом благословенных существ, которым мужчина способен сказать все свои задушевные тайны. В наше время мы не обмениваемся с нашими друзьями-дамами сувенирами, но обмениваемся сердечными и иными тайнами. За то короткое время, что мы находимся здесь, на пароходе, я сказал вам больше, чем какой-либо женщине в течение всей своей жизни, за исключением только моей матери, но убежден, что если бы то, что я доверил вам, делало меня достойным внимания… я все же уверен, что вы бы не выдали меня!