Сочинения в двух томах. Том 1 - [4]

Так что, возможно — кто знает? — символичным, как просьба христианина о прощении, было это принятие Фаррером (Фредериком Шарлем Эдуаром Баргоном) ислама? Что ж… Воистину Божественными окажутся религии всех этих народов, если христианам… если они «оставят должникам своим!».

Конечно, многого, как здесь, впрямую, Фаррер не говорил, предоставляя это читателю — после того, как «развернет перед ним свои картины». И правда: член Французской Академии, автор настольной в Европе «Истории французского флота», Клод Фаррер, казалось, никак не заботился о своем «общественном кредо» как художника слова. Но согласился ли он с тем «лицом», какое общественность увидела у писателя после выхода в свет его романа «История девицы Дакс» (1907 г.)? Этому его «лицу» особенно социальное выражение придали в 20-е гг. у нас, после русского издания романа: «…автор показывает, как царящая в доме героини атмосфера ханжества и обывательского расчета тяжелым гнетом ложится на эту искреннюю натуру» и т. д.

Никаких опровержений в печати такому толкованию своего романа Фаррер делать не стал. Но он об этой «девице» написал второй роман («Милые союзницы», 1911 г.). Проследив судьбу своей героини (теперь в том кругу, в котором она «вращалась», имя себе она взяла другое), показывает автор, какого еще (в том числе) рода была ее «искренность»…

То есть речь в романе — о темпераменте: кому он «на счастье», а кому… В самом деле. Если слава донжуанов, даже в масштабах городского квартала или деревни, ничуть не мешает обладателям их природного темперамента устроить в этом же квартале или деревне «свой дом», то — не сдержать такового его обладательнице — означало для нее, если только не была она достаточно обеспеченной, «обслуживание» совсем другого «дома»… Ей, бывшей «девице Дакс», еще повезло: в военно-портовом Тулоне она становится содержанкой морских офицеров. Их, таких (холостых) офицеров, немало в Тулоне, они даже дружат своими, пусть временными, домами… Да, конечно, в этом, новом ее «кругу» правила жизни несколько не совпадают с общепринятыми. Например, раз уж здесь мужчина дарит перстень, а не свадебное кольцо, то он, этот мужчина, виноват сам, если уезжает слишком далеко… И, кажется, сам автор с этим согласен. Но явно он, Фаррер, не согласен с другим литератором, поэтом Тенниссоном, утверждавшим в своей английской печали, что «лучшая девушка дать не может больше того, чем есть у нее». К тому же эти женщины, жены на срок, артистичны, любят музыку и стихи, они человечны — что тоже талант… Однако, если сказать об этом романе Фаррера вообще, то его «Милые союзницы» — это трагедия женской души, взыскующей красоты и гармонии, а по существу — души безночлежной, без права на ту тихую бухту, в которой мужчина бросает якорь после бурной молодости. И, когда одной из этих «душ», оценив ее талантливость не только в постели, вдруг предлагает мужчина — очень многое повидавший на свете мужчина! — вступить с ним в брак… Видимо, глава эта в романе — лучшее во всей мировой литературе описание (в таких обстоятельствах) предложения руки и сердца.

Роман «В грезах опиума»… В предисловии Пьера Луиса к французскому изданию этого, первого, романа Фаррера говорилось об «изяществе его стиля», «мощной фантазии», «живости рассказа», «искусной композиции» — всех элементов истинного таланта.

Да, это все-таки роман, а не «сборник рассказов», как утверждали авторы упомянутой «Истории французской литературы». Единство произведения определяют здесь не сюжет и не «главный персонаж» из какой-то социально определенной ниши общества, но — состояние человека. Иллюзия полной свободы… От общества, от его запретов (при обязательной неприкосновенности, физической и моральной, «человека другого»). Обнаженность желаний… Хотя, как показывает Фаррер, это сладострастие пар на циновках — для тех, кому пока недоступно парение души, та запредельность, где мощны и едины сердце и мозг, чувство и мысль. Наслаждение неземными иллюзиями…

«Вот именно, — может сказать на это кто-нибудь из читателей, — опять это дымное тление под наркотическим девизом: «Жизнь — мечта, опий — реальность…» Опять — бег от повседневности». Но, во-первых, она, эта наша «повседневность» — не на границе ли сейчас реального и невозможного? Не еще ли это одна «эпоха» — к тем, изображение которых в романе «расцвечено экстазами и кошмарами гибельного наркоза»?..

В то время как сам Фаррер, который впрочем никогда не спорил со своими критиками, мог бы на это возразить, что его роман — это возвращение именно нетленного. Ибо нетленно все, что связано с чувством — еще дороже — чувством не массы, не толпы, а — отдельного человека. На опасение же какой-нибудь «гагары», что роман может поспособствовать нынешнему увлечению наркотиками, можно лишь рассмеяться: никакие «затяжки» не дадут той поэзии редких и действительно сильных ощущений, которые дает погружение читателя в толщу изображенных здесь «эпох».

К тому же отнюдь не апофеоз человека — такие в романе его грезы-иллюзии… Больше того, при столь красочном их изображении — не обратного ли впечатления добивается автор? Эти поднебесные, в «черных вихрях опия» миражи, которые оборачиваются кошмарами, — не обращение ли это именно к «отдельному человеку»?.. К мужчине, может, еще достаточно молодому, чтобы, вернувшись в реальность, — жить ему здесь, на земле. И к женщине — чтобы вместо особенно гибельных для нее наркотических экстазов обрести себя в гармонии любви и материнства.