Событие. Философское путешествие по концепту - [32]

«Порядок», в правильном смысле этого слова, означает не что иное, как определенную сферу: он не указывает на порядок, который необходимо уважать или которому необходимо следовать, и еще менее того он означает идеал, к которому необходимо стремиться, или гармонию. Символическое в использовании Лакана означает тот основной беспорядок, возникающий на смычке языка и сексуального[87].

Символический порядок Лакана, таким образом, по сути своей оказывается непоследовательным, противодействующим, неполноценным, «перекрытым» порядком вымыслов, чей авторитет – авторитет обманщика. Именно за счет этой непоследовательности, по мнению Лакана, три измерения Воображаемого, Реального и Символического являются переплетенными мирами, как в известном рисунке Эшера «Водопад», изображающем поток воды, вечно текущий вниз. Здесь мы задаемся вопросом: какой вид события подпадает под каждое из этих трех измерений? Что такое воображаемое событие, реальное событие, символическое событие? Вопрос настолько широк, что мы не можем охватить его за одну остановку – мы должны, начиная с этой остановки, пересесть три раза.

Пересадка 5.1 – Реальное: сталкиваясь с Вещью

Японское выражение «бакку-сян» означает «девушка, которая выглядит сзади так, как будто бы она могла быть красивой, но которая оказывается некрасивой спереди». Один из уроков истории религии, также вытекающий из современного восприятия религии, состоит в том, что то же самое относится к самому Богу: он может казаться великим сзади и с надлежащего расстояния, но, когда он подходит слишком близко и мы должны встать лицом к лицу с ним, духовное блаженство превращается в ужас. Лакан рассчитывает вызвать в мыслях именно этот разрушительный аспект божественного, жестокий взрыв ярости, смешанный с блаженством экстаза, когда он говорит, что боги принадлежат к Реальному. Подобное травматическое столкновение с божественной Вещью есть Событие как реальное.

Проблема иудаизма именно в этом: как нам удержать это измерение божественного безумия, богов как реальных, на расстоянии? Иудейский Бог – тоже бог жестокого безумия, но меняется отношение верующих к этому измерению божественного: если мы подойдем слишком близко, то «вид славы Господней» будет «как огонь поядающий» (Исход 24:17). Поэтому еврейский народ говорит Моисею: «Говори ты с нами, и мы будем слушать, но чтобы не говорил с нами Бог, дабы нам не умереть» (Исход 20:19). А что, если, как предполагал Эммануэль Левинас[88], окончательным адресатом библейской заповеди «Не убий» является сам Бог (Яхве), а мы, хрупкие люди, есть его ближние, открытые божественному гневу? Сколько раз в Ветхом Завете мы имеем дело с Богом как темным посторонним, жестоко вторгающимся в человеческие жизни и сеющим разрушение?

Дорогою на ночлеге случилось, что встретил его Господь и хотел умертвить его. Тогда Сепфора, взяв каменный нож, обрезала крайнюю плоть сына своего и, бросив к ногам его, сказала: ты жених крови у меня. И отошел от него Господь. Тогда сказала она: жених крови – по обрезанию. (Исход 4:24–26)

В самом деле, когда, согласно Левинасу, первое, что мы предпринимаем при виде ближнего – убиваем его, разве не подразумевается, что это утверждение относится главным образом к отношению Бога к людям, так что заповедь «Не убий» – воззвание к Богу, чтобы он смерил свой гнев. Поскольку еврейское решение этой проблемы основывается на мертвом Боге, Боге, который живет только как «мертвая буква» священных книг и интерпретируемого Закона, со смертью Бога умирает бог реального, бог разрушительной ярости и мести. Заголовок известной книги о холокосте – «Бог умер в Освенциме» – следует переиначить: Бог ожил в Освенциме. В Талмуде есть притча о двух раввинах, спорящих друг с другом на теологическую тему. Проигрывающий спор просит самого Бога явиться и разрешить его, и когда Бог действительно является, второй раввин говорит ему, что его творение уже завершено, так что теперь ему осталось нечего сказать и он должен уйти, что Бог и делает. Бог в Освенциме как будто бы вернулся с ужасающими последствиями. Истинный ужас происходит не когда Бог нас покидает, но когда он подходит к нам слишком близко.

Этот парадокс был недавно точно сформулирован Юргеном Хабермасом: «Секулярные языки, которые просто элиминируют то, что когда-то имело смысл, вызывают недоумение. Как грех, превратившийся просто в вину, утрачивает что-то важное, и отступничество от божественных заповедей, обернувшееся преступлением против человеческих законов»[89]. Именно поэтому секулярно-гуманистические реакции на такие происшествия, как холокост или ГУЛАГ, воспринимаются как недостаточные: чтобы встать на один уровень с этими происшествиями, требуется что-то куда более сильное, что-то вроде устаревшей религиозной темы мирового извращения или катастрофы, в которой сам мир «слетает с петель». Столкнувшись с таким происшествием, как холокост, единственной подходящей реакцией является растерянный вопрос: «Почему не потемнели небеса?» (название известной книги Арно Майора на эту тему). Здесь кроется парадокс теологической значимости холокоста: хотя он обычно рассматривается как наивысший вызов теологии (если есть Бог и если он – благой Бог, то как мог он позволить таким ужасам произойти?), только теология может предоставить рамку, позволяющую нам хоть каким-то образом подойти к масштабам этой катастрофы –