Событие - [11]

Я стояла у кровати перед этой женщиной с сероватой кожей, торопливой речью и нервными движениями. Именно ей я собиралась доверить свои внутренности, именно здесь всё должно было случиться.

Она велела мне прийти в следующую среду, единственный день, когда она могла принести расширитель из больницы, где работала. Она просто вставит мне зонд, больше ничего – ни мыльной воды, ни хлорки. Она подтвердила цену: четыреста франков наличными. Она решительно взяла дело в свои руки. Без фамильярностей (обращалась на «вы»), сдержанно (не задавала вопросов), она сразу перешла к сути: последние месячные, цена, метод. Было что-то странное и обнадеживающее в этом чистом материализме. Без эмоций, без морализаторства. Должно быть, мадам П.-Р. по опыту знала, что разговор надо сводить к практическим деталям. Тогда не будет слез и излияний, которые только отнимают время или заставляют изменить решение.

Позже я буду вспоминать, как она часто моргала, как то и дело поджимала и прикусывала нижнюю губу, как во всем ее образе сквозило что-то затравленное, и пойму, что она тоже боялась. Но как меня было не удержать от аборта, так и она была твердо намерена его сделать. В первую очередь из-за денег. Возможно, она также чувствовала, что нужна женщинам. А еще втайне гордилась, что хотя целыми днями выносит судна из-под больных и рожениц, но в своей крошечной квартирке в проходе Кардинет обладает такой же властью, что и врачи, которые едва с ней здороваются. Так что приходилось брать большие деньги: за риски, за непризнанное мастерство, за то, что о ней всегда будут вспоминать со стыдом.

После первого визита в проход Кардинет я начала принимать пенициллин, и во мне не осталось ничего, кроме страха. Я представляла кухню и комнату мадам П.-Р. и старалась даже не думать о том, что меня там ждет. В университетской столовой я сказала девушкам, что мне будут удалять большую родинку на спине, и я боюсь. Они были удивлены, что я так переживаю из-за такой безобидной процедуры. Но я испытала облегчение, когда сказала, что мне страшно: на секунду я поверила, что вместо кухни и старой сиделки меня ждут белоснежная операционная и хирург в резиновых перчатках.

(Сейчас невозможно почувствовать то, что я испытывала тогда. Лишь случайно, когда я замечаю в очереди в супермаркете или на почте женщину лет шестидесяти, грубую и неприятную на вид, и представляю, что она собирается засунуть мне во влагалище неизвестный предмет, я на мгновение приближаюсь к тому состоянию, в котором тогда находилась целую неделю.)

В среду 15 января около полудня я села на поезд до Парижа. Я приехала в XVII округ больше чем за час до назначенного времени. Побродила по улицам вокруг прохода Кардинет. Было тепло и влажно. Я зашла в церковь Сен-Шарль-Бороме, долго сидела там и молилась, чтобы мне не было больно. Время еще не пришло. Я присела выпить чаю в кафе недалеко от прохода Кардинет. Кроме меня там было только несколько студентов, они сидели за соседним столиком, играли в карты и перебрасывались шуточками с хозяином. Я то и дело смотрела на часы. Прежде чем уйти, я зашла в туалет – детская привычка подстраховаться перед важным событием. Я посмотрелась в зеркало над раковиной и подумала что-то вроде: «всё это происходит со мной» и «я не выдержу».

У мадам П.-Р. всё было готово. На плите я увидела кастрюлю с кипящей водой – должно быть, там лежали инструменты. Она провела меня в комнату. Казалось, ей не терпится начать. К кровати был приставлен стол, накрытый белым полотенцем. Я сняла колготки и трусы. Черную юбку, кажется, оставила – она была широкая. Пока я раздевалась, мадам П.-Р. спросила: «У вас было много крови, когда вы лишились девственности?» Она велела мне лечь верхней частью тела на кровать, головой на подушку, а поясницей – на стол, согнув ноги. Во время этих приготовлений она продолжала говорить и еще раз уточнила, что лишь вставит мне зонд, больше ничего. Она рассказала, что на прошлой неделе одну мать семейства нашли мертвой на обеденном столе – какая-то женщина ввела ей хлорку, да так ее и оставила. Мадам П.-Р. говорила горячо и явно была возмущена таким вопиющим непрофессионализмом. Ей хотелось меня обнадежить. Но я предпочла бы этого не слышать. Позже я пойму, что она постоянно стремилась к совершенству в своем ремесле.

Она села к столу, у изножья кровати.

Я видела окно с занавесками, о́кна домов напротив, седую голову мадам П.-Р. между своих ног. Я не думала, что когда-нибудь окажусь здесь. Возможно, я представила, как в это самое время другие девушки сидят над книгами в университете, как моя мама напевает за глажкой, как П. шагает по улице в Бордо. Но необязательно думать о чем-то, чтобы оно было. Наверное, само знание о том, что для большинства людей жизнь идет своим чередом, заставляло меня повторять про себя: «Что я здесь делаю?»

И вот я дошла до сцены в той комнате. Она не поддается анализу. Я могу лишь погрузиться в нее. Мне кажется, что женщина, орудующая между моих ног, вводя расширитель, рожает меня.

В тот момент я убила в себе свою мать.

Многие годы я вспоминала ту комнату и те занавески так, как видела их, лежа на кровати. Быть может, сейчас там светлое помещение, обставленное мебелью из «Икеи», одна из комнат квартиры молодого руководителя, который купил весь этаж. Но я уверена: она до сих пор хранит в себе воспоминания обо всех девушках и женщинах, что приходили туда, чтобы их проткнули зондом.