Собрать Русь! (Не в силе Бог, а в правде) - [41]

- Умер он разве?

- Вышел от Луши не в своем виде, споткнулся и душу отдал... Не моя вина... Он обидел меня, а не я его... Пусть спросят свидетелей... Невесту мою обозвал он изменницей, говорил, что она замуж за другого идет...

- Невесту? Сосватал разве?

В комнату вошла и притаилась, боясь помешать государыне, Зина, имевшая право входить во всякое время. Ни София, ни Артемий не заметили ее присутствия.

- Давно сосватал, матушка-царица, - пылко заявил Артемий, опускаясь на колени. - Сердцем люблю я ее и горько тоскую в разлуке... Не смел беспокоить тебя, государыня, а сегодня решился... Неволить стал отец... Боюсь за свою Любушку... Раньше, как чашником был, боялся просить царя, а теперь, на новой должности, есть женатые, может и мне милость выйдет... Заставь за себя Бога молить, царица-матушка! Смилуйся! Попроси...

Тихий стон вырвался из груди Зины.

Она закрыла глаза рукой и прислонилась к стене. Слезы текли из ее нежных очей, и горестно сжималось любящее сердечко.

Все ухаживали за Зиной, все любили ее. Но тот, кому она отдала свою привязанность - принадлежал другой...

София обещала Артемию похлопотать за него и обнадежила молодого человека. Он был безгранично счастлив. Его беспокоили дошедшие слухи, что Кошкин неволит дочь, и он горячо стремился явиться освободителем своей ненаглядной Любушки.

София услыхала чье-то тихое рыдание.

- Кто тут? - спросила она с тревогой, что разговор ее с Артемием слышали посторонние.

Ответа не было.

Молодая женщина подошла к дверям и, увидав Зину, успокоилась. Но слезы любимицы озаботили ее.

- Что с тобою, Зина? О чем? Что случилось?

Девушка колебалась.

- Ида... Ида... Очень больна... Умирает... Тебя просит она, государыня... - среди рыданий вымолвила Зина.

- И ты плачешь так горько, потому что тебе жаль ее? О, милая ты моя девочка! Это хорошо, Зина... Это показывает, что у тебя доброе сердце.

София обняла гречанку и поцеловала ее в голову. Девушка схватила руки государыни и, прижимая их к своей груди, шептала, обливаясь слезами:

- Нет, нет, я злая... гадкая... я... завистница...

Но этого чистосердечного признания никто не слыхал. Артемий вышел незаметно, София торопилась к Иде, здоровье которой сильно пошатнулось за последнее время.

Мучительная сцена ожидала Софию Фоминишну.

Бледная, с мрачно горящими глазами, с пересохшими губами, лежала старуха гречанка.

Две лампады трепетно горели перед ящиком для икон, и только передний угол клетушки был освещен.

- Я умираю, - заговорила Ида, сжимая холодными, костлявыми руками тонкие, нежные пальцы Софии, - и у меня нет даже последнего утешения. Я не могу... нет, не смею сказать священнику на исповеди свой грех. Я не могу!.. Не могу!..

- Отчего?! - прошептала София, боясь вникнуть в тайный смысл признания старухи.

- Отчего? Так, так... Если ты, мое дитятко, которое я вынянчила с колыбели, которое я лелеяла и обожала, не понимаешь, то где же им понять!.. Я... Я... Нет, не могу! - как стон вырвалось из груди гречанки.

Несколько мгновений длилось тягостное молчание.

София молчала. Ида глядела на нее, не отводя глаз, и под влиянием этого красноречивого взгляда с лица молодой женщины сбегал слабый румянец и выражение ужаса светилось в очах.

- Ты - мать Васюты, Сонюшка, - заговорила гречанка, - а ты его меньше любишь, чем я... меньше... меньше! Ты желаешь ему счастья, но... но... ты не решишься собою пожертвовать ради него!.. Он... тот царевич... он умер... а наш царевич жив! Он, мой сокол ясный, он, будет царем... а не то... молдаванское отродье!..

София с ужасом слушала гречанку.

- Молчи... молчи! - прошептала она. - Безумная! Что ты болтаешь... здесь стены слышат... Твой бред могут принять за истину, ты погубишь нас всех!..

- Бред? - повторила Ида. - Ты думаешь, я в бреду? А если это правда?..

И старуха точно наслаждалась непритворным ужасом Софии. Ее охватывало стремление преступника, оставшегося безнаказанным и ускользающим от земного правосудия, похвастаться своим подвигом. Ощущая угрызения совести и даже раскаяние, она иронизировала над собой и над Софией. Иде хотелось плакать, но она смеялась; Ида желала найти примирение, а с уст ее срывались хвастливые речи:

- Ради любви к царскому птенчику сделала я то, во что ты не веришь, что считаешь бредом. Спроси Леона... жида Захария... спроси.

Голос старухи прервался. Глаза вышли из орбит, и судорога перекосила все лицо.

Костлявые руки умирающей цеплялись за платье Софии, и молодая женщина с невыразимым отвращением глядела на свою бывшую няньку, к которой некогда питала такую горячую любовь, которой позволяла пестовать свое дитятко, Васюту, с которой говаривала так искренно...

"О, если бы я знала... Если бы я знала! Если бы я могла подозревать! - думала София. - Нет, старуха бредит!.. Все это неправда... Не может быть! Как бы осмелилась она на такое дело?!"

Полузакрыв глаза, Ида находилась в забытьи. Перед нею оживали сцены, оставившие наиболее сильное впечатление, но помимо ее воли воображение и память лихорадочно работали.

- Леон - дурак... глупец... Золото... много золота - не хочу! Мало ли что! Заставят... Захарий... дочь - красавица... Не золото, так красота... жида да не соблазнить! Захарий торговался... Алчный старик... Бежать, говорит, придется... Лукаво смеется... думает: я - за деньги... глупец! Где ему понять... Васюта, Васюта, вот для кого... Ведь я все знала, все... я подслушала... я, как пес, следы нюхала... О, от меня не скроется. Царь начал советам Семена следовать... Иван Молодой - соправитель... наследник!.. А Васюта наш? Царский корень! Греческого царя, внук! Ему ничего? По правде ли будет? Отец, мать... даже мать... Горя мало! Не могу! Нет!.. Иван Молодой умрет!.. Слышите? Я говорю: он умрет! А... по-моему вышло! Что это, слезы? Плачьте! Васюта будет царем, да... А вы - плачьте!!