Собрание стихотворений - [14]

Упоительно шумящих

Над усталой головой…

В абажурно-лунной чаще,

В шепотке страниц шуршащих

Чище звезд и лиры слаще

Луч струится голубой,

Уводящий за собой

В пушкинскую ли Метель,

В гоголевскую ль Шинель —

Попадает прямо в цель

Вдохновенья канитель

Гениальности простой.

Погоди. Постой, постой.

Было нелегко решиться

Умудриться застрелиться

В сквере на Трокадеро.

И когда дано от Бога

Золота и серебра

Очень много, слишком много —

Нет от этого добра.

Тише, тише, помолчи,

Каблучками не стучи,

Воли не давай слезам.

В черной воровской ночи

Все подобраны отмычки,

Все подделаны ключи

К тюрьмам, сейфам и сердцам

И к началам и к концам.

Грохот чичиковской брички,

Возглас: Отворись, Сезам!

Берег Сены. Берег Леты.

«Мы последние поэты».

«Золотой Люксембургский сад…»

Золотой Люксембургский сад,

Золотой, золотой листопад,

Силлабически листья шуршат.

Мы идем, и по нашему следу

Удлиняясь тени идут

И таинственную беседу

Шепотком золотистым ведут:

– Я устала по саду метаться,

Я устала на части ломаться,

Становиться длинней и короче…

– Не хочу я с тобой расставаться!

Не расстанусь с тобой никогда.

За твои ненаглядные очи

Все мои непроглядные ночи…

Отвечай, ты согласна? Да?

– У теней нет очей и ночей,

Тень как воздух, как дым, как ручей, –

Тень отчаянья, тень свечей…

Я устала быть тенью ничьей.

Ах, устала, устала я очень,

Этот мир так порочно-непрочен.

Золотой, золотой листопад,

Силлабически листья шуршат.

Бьют часы — с расстановкою — семь.

Потемнело. Пусто совсем.

— До свиданья. Пора домой,

В светлый дом, где пылают свечки,

Где томительно-звонкий покой

Перемешан с гитарной тоской,

Ну совсем как — подать рукой —

На цыганской, на Черной речке.

«Человек человеку бревно…»

Софии Прегель

Человек человеку бревно,

Это Ремизов где-то давно

Написал. И как правильно это.

Равнодушье сживает со света

Одиноких и плачущих. Но

Для бродяги, глупца и поэта,

У которых мозги набекрень,

Одиночество — чушь, дребедень,

Трын-трава. Им участье смешно,

Им не надо привета-ответа.

Вот окончился каторжный день,

Не оставив и воспоминаний

По себе.

Серебристые лани,

Запряженные в лунные сани,

Под окном. Только где же окно?

Где окно и оконная штора?

Где же дверь? Так темно и черно,

Так черно, что не видно ни зги.

— Зазвени зга. Сиянье зажги!

Озари эту темь-черноту,

Искрометно звеня на лету,

Молньеносно метнись в высоту

И обрушься пожаром на дом,

Огнедышащим дымным столбом,

Красным ужасом, черным стыдом

Справедливейшего приговора.

… Так погибли когда-то Содом

И Гоморра.

«Скользит слеза из-под усталых век…»

М. Крузенштерн

Скользит слеза из-под усталых век,

Звенят монеты на церковном блюде.

О чем бы ни молился человек,

Он непременно молится о чуде.

Чтоб дважды два вдруг оказалось пять,

И розами вдруг расцвела солома,

Чтобы к себе домой придти опять,

Хотя и нет ни у себя, ни дома.

Чтоб из-под холмика с могильною травой

Ты вышел вдруг веселый и живой.

«Верной дружбе глубокий поклон…»

Георгию Адамовичу

Верной дружбе глубокий поклон.

Ожиданье. Вокзал. Тулон.

Вот мы встретились. Здравствуйте. Здрасьте!

Эта встреча похожа на счастье,

На левкои в чужом окне,

На звезду, утонувшую в море,

На звезду на песчаном дне.

— Но постойте. А как же горе?

Как же горе, что дома ждет?

Как беда, что в неравном споре

Победит и с ума сведет?

Это пауза, это антракт,

Оттого-то и бьется так,

Всем надеждам несбывшимся в такт,

Неразумное сердце мое.

Полуявь. Полузабытье.

Как вы молоды! Может ли быть,

Чтобы старость играла в прятки,

Налагала любовно заплатки

На тоски и усталости складки,

На бессонных ночей отпечатки,

Будто не было их.

Не видны.

И не видно совсем седины

В шелковисто-прямых волосах.

Удивленье похоже на страх.

Как же так? Через столько лет…

Значит правда — времени нет,

И уводит девический след

Башмачков остроносых назад,

Прямо в прошлое — в Летний сад.

По аллее мы с вами идем,

По аллее Летнего сада.

Ничего мне другого не надо.

Дом Искусств. Литераторов Дом.

Девятнадцать жасминовых лет.

Гордость студии Гумилева,

Николая Степановича…

— Но постойте, постойте. Нет,

Это кажется так, сгоряча.

Это выдумка. Это бред.

Мы не в Летнем саду. Мы в Тулоне,

Мы стоим на тютчевском склоне,

Мы на тютчевской очереди

Роковой — никого впереди.

Осторожно из-за угла

Наплывает лунная мгла.

Ничего уже не случится.

Жизнь прошла. Безвозвратно прошла.

Жизнь прошла. А молодость длится.

Ваша молодость.

И моя.

РАЗНОСТОПНЫЕ ЯМБЫ

Лазурный берег, берег Ниццы.

Чужая жизнь. Чужие лица.

Я сплю.

Мне это только снится.

До смерти так недалеко.

Рукой

Подать.

Я погружаюсь глубоко —

С какой сознательной тоской —

В чудовищную благодать

Дурного сна.

Его бессмысленность ясна:

На койке городской больницы

Страдания апофеоз

И унижения.

Но розы, розы, сколько роз

И яркий голос соловья

Для вдохновения

Во сне.

Я сплю — все это снится мне,

Все это только скверный сон,

Я сознаю, что я — не я,

Я даже не «она», а «он» —

И до чего мой сон нелеп.

О, лучше б я оглох, ослеп,

Я — нищий русский эмигрант.

Из памяти всплывает Дант.

«Круты ступени, горек хлеб Изгнания…»

Так! Правильно!

Но о моей беде,

О пытке на больничной койке

Дант не упомянул нигде:

Такого наказания

Нет даже в дантовском Аду.

… Звезда поет. Звезда зовет звезду.

«Вот счастие мое на тройке…»

Ни тройки, ни кабацкой стойки,

Ни прочей соловьиной лжи.

Ты пригвожден к больничной койке,