Собрание стихотворений - [2]

Я скорби не боюсь, когда она пылает

живым огнем борьбы и гневом разрушений.

Страшит меня та скорбь, которая вползает

трусливою рабой в тайник моих сомнений,

и тени мертвые во мраке созывает,

моих былых надежд отверженные тени.

Средь них, венец надев, царицей самозваной

становится она. И сны печали странной

трепещут перед ней в усилии бесплодном.

Так осенью глухой на кладбище холодном,

как души грешные, над насыпью гробницы

беспомощно кружат испуганные птицы.

Ответ («Любил ли я? Мечтой завороженный…»)

Любил ли я? Мечтой завороженный —

узнав тебя, неравную другим —

я захотел быть гением твоим,

художником души твоей плененной.

Любил ли я? Как мрамор, покоренный

резцом ваятеля, мольбам моим

ты отдалась, не отвечая им:

я создал статую из глыбы сонной.

Боготворя в тебе мою мечту,

я воплотил в твой образ красоту,

я дал тебе все чары женской власти,

всю силу зла, все вдохновенье страсти…

Я был твой раб, твой царь и судия.

Я был судьбой твоей. Любил ли я?

Узник («Он смолоду один в темнице изнывал…»)

Он смолоду один в темнице изнывал

и повторял судьбе напрасные укоры.

И бледный луч небес в его окно сиял,

и грезились ему сквозь зыбкие узоры —

далекие моря, леса, долины, горы…

Так годы шли… Но день, желанный день настал.

Пред ним открылся мир, свободу он узнал

и путь направил свой в манящие просторы.

Всю жизнь изведал он, всем сердцем молодым

он счастье признавал, любил и был любим…

И вот грустит он вновь, как прежде, в дни былые,

и грезится ему: решетка, полутьма,

на каменных стенах узоры золотые —

далекая навек, печальная тюрьма.

Предчувствие («Еще темно, еще далек рассвет…»)

Еще темно, еще далек рассвет.

И жутко мне, и голос мой немеет,

и мысль моя бесславно цепенеет

в чаду земных, неправедных сует.

Но знаю я — стихия мной владеет;

в моей груди нездешний ветер веет;

меня томит невоплощенный бред,

и для него еще названья нет.

Настанет день. Душа порвет оковы;

с нее спадут тяжелые покровы —

греха и лжи презренные дары.

Проснется бог, и творческое слово,

как молния мгновенья грозового,

сверкнет в веках и озарит миры.

Ожидание («Я звал тебя. Душа моя молила…»)

Я звал тебя. Душа моя молила

твоей любви. Казалось, никогда

с такой тоской блаженного стыда

ни с кем еще она не говорила.

И ты пришла… Но сердце изменило.

Мой поцелуй был холоднее льда.

Свиданье нас навеки разлучило,

и как враги расстались мы тогда.

И с той поры — сильнее, безнадежней

опять люблю, зову тебя и жду.

Вернись! Забудь невольную вражду.

Вернись ко мне моей, желанной, прежней:

мою тоску, я знаю, ты поймешь…

Напрасно. Нет. Ты больше не придешь.

Природа («Как жалок ты, как беден и смешон…»)

Как жалок ты, как беден и смешон, —

художнику она сказала властно.

К чему, безумный, лгать? Ты мной рожден —

моим умрешь. К чему желать напрасно

иных красот? Твой смертный взор пленен

наперекор мечте твоей неясной,

моей красой, бессмертной и бесстрастной.

Любуйся раб! И так ответил он:

Великая! Ты можешь все — не это.

Сильней тебя безумие поэта!

За рубежом земного волшебства

оставь лжецам волшебные чертоги.

О, вечная! Без Бога ты мертва.

Ты — истина. Безумцы эти — боги.

Голос («И голос мне шептал: здесь сердцу нет пощады…»)

И голос мне шептал: здесь сердцу нет пощады;

здесь гасит тишина неверные лампады,

зажженные мечтой во имя красоты;

здесь — холодом могил объятые громады,

миров бесчисленных неясные черты…

Здесь молкнут все слова и вянут все цветы.

Пред ужасом людей здесь рушатся преграды,

и мысли падают в обрывы пустоты.

Здесь бреды смутные из мрака возникают;

как тысячи зеркал в душе они мерцают,

и в них мерещится загробное лицо

Непостижимого… И скорбь земных раздумий,

испуганная им, свивается в кольцо,

у огненных границ познанья и безумий.

Тайна («Мы говорим о чудесах незримых…»)

Мы говорим о чудесах незримых,

мы призраков боимся в час ночной…

Но чудо — здесь, но страшен свет дневной

знакомых чар и образов любимых.

Мы шепчемся о тайне гробовой,

о небесах навек недостижимых.

Но тайна — в нас, в мелодии земной,

в доступности явлений ощутимых.

Что знаем мы? Что можем мы понять?

Везде, на всем — единая печать,

живая тень загадки вековечной.

И жизнь, и смерть таинственны равно,

а красота — лишь символ бесконечный

того, что нам постигнуть не дано.

Веселье («Веселье! Странные мгновенья…»)

Веселье! Странные мгновенья,

обманчивый, неполный бред.

В тебе живет далекий след

непостижимого мученья.

Когда в душе отравы нет,

когда, не помня прежних бед,

она, в порыве опьяненья,

ликует вся — какие звенья

в ее последней глубине

так безнадежно-больно рвутся?

Откуда эти слезы льются?

Откуда вы, скажите мне,

укоры тайного сомненья?

Ужели нет самозабвенья!

Город («Громадный город жил тревогою ночной…»)

Громадный город жил тревогою ночной.

Над ним в протяжный гул смешались голоса.

Вокруг был шум и блеск. Серебряною мглою

от тысячи огней дымились небеса.

И только далеко, за темною Невою,

багровым заревом светилась полоса:

там уходил закат, там жизнью нам чужою

дышала вечера предсмертная краса.

О вечер! — думал я — над каменной громадой

зачем мерцаешь ты зловещею лампадой?

В забытых небесах так холодно горя,

какое таинство свершаешь ты над нами?

Погасни, не гляди кровавыми очами,

заря далекая, зловещая заря…

Старый храм («Здесь было капище Венеры; смутный след…»)