Собрание стихотворений - [79]

Возьми на память эти письмена,

что в дни любви душа моя кропала.

Как все живое — воду и зарю,

за все, за все тебя благодарю,

целую землю — там, где ты ступала.

                        51^{363}

Не льну к трудам. Не состою при школах.

Все это ложь и суета сует.

Король был гол. А сколько истин голых!

Как жив еще той сказочки сюжет.

Мне ад везде. Мне рай у книжных полок.

И как я рад, что на исходе лет

не домосед, не физик, не геолог,

что я никто — и даже не поэт.

Мне рай с тобой. Хвала Тому, кто ведал,

что делает, когда мне дела не дал.

У ног твоих до смерти не уныл,

не часто я притрагиваюсь к лире,

но счастлив тем, что в рушащемся мире

тебя нашел — и душу сохранил.

* * *

А как же ты, чей свет не опечалю^{364},

кому я друг, возлюбленный и брат?

«Живи, живи!» — твои мне говорят

глаза и я «не бойся» обещаю.

Налей мне лучше водки вместо чаю

(хотя и водке я уже не рад) —

и улыбнусь, и жить не заскучаю:

не собран вклад для поминальных трат.

Прозреть бы смысл, отринув злую чушь бы,

а там и ты, глядишь, уйдешь со службы

и поживем, весь свет растеребя.

Вся жизнь до сих прочлась, как телеграмма,

и в мрак уйти мне, в самом деле, рано:

так мало в жизни радовал тебя.

1993

Пушкин [поэма] >{365}

Пишу по-русски слово «Пушкин»

и, в лад безнебным дням и снам,

все думаю под счет кукушкин

с тоской в душе: за что он нам?

За что нам этот свет и хмель?

Лицом не доживший до старца,

зачем он в нас, в тебе ль, во мне ль,

как Божий замысел, остался?

* * *

А он не у земных владык

мочил кадык, смеясь над саном.

А он любил подруг младых,

прильнувших робко в беге санном.

Как тьмы не знающая ночь,

хоть некрасивый, да прекрасный,

он будто все собрал соблазны,

дабы, вкусивши, превозмочь.

Задиристый и заводной,

мужал, уступчиво добрея,

один меж всех и в то же время

со всеми нами заодно.

И мы журнальные страницы

занять собою норовим,

но где ж нам с Пушкиным сравниться,

с тем дружелюбьем мировым?^{366}

И мы шумим, и мы дерзаем,

но Богом вписано в журнал,

как на экзамене Державин^{367}

его отечески признал,

как тут же царь, как Бог Адама,

услал подалее от глаз,

и бессарабская программа^{368}

бесовским вихрем пронеслась,

как, схваченный девятым валом,

он все же не пошел ко дну,

как многих женщин целовал он,

но не обидел ни одну,

как, мир мечтою облетев,

не расставался с краем отчим

и как он был во зле отходчив

и постоянен в доброте.

* * *

Вот он в Михайловском, в опале,

на сельской ярмарке, с утра,

рубаху красную напялив,

хохочет, голову задрав, —

с ночного спора не остыл,

росою утренней обрызган.

Тригорское отсюда близко

и Святогорский монастырь.

День полон шума и мороки:

там цыган водит медвежат,

там девки, парни, скоморохи

толкуют, шутят и визжат.

Куды как солоны побаски

да побрехушки про царей:

записывай не без опаски,

чтоб голове побыть целей.

Но, как завьется сказки вязь,

шалун с очами голубыми

тихонько девушку обнимет,

заслушается, задивясь…

О, русских сказок склад и лад!

Откуда, кто привел на Русь их?

Мне в детстве бабушка: «Борюсик,

послушай» — тот открыла клад.

Услышать сказки эти все б нам,

чтоб возвелось добро в закон,

бог весть, чем более волшебным,

сюжетом или языком…

Пылят степенные стада

и воздух весь в звенящих пчелах,

но церкви дивные в Печорах

ему пригрезятся тогда.

И, ногти длинные грызя,

забредит рифмами тотчас он,

и вдохновением, как счастьем,

заблещут вещие глаза…

* * *

А то в Одессе, кровью бодр,

от моря свеж, как луг от рос, он,

как белка, прыгает на борт

и ловко руки жмет матросам,

кого поймает, всем подряд —

от земляка до итальянца.

Здесь каждый гостя видеть рад,

все души духом утолятся.

Кумир отчаянных команд,

не белоручка и не скаред,

он их смешит и зубы скалит,

присев на сваленный канат.

Да, здесь не амбры, что ни вякай,

а соли с йодом аромат,

и сердце полнится отвагой

при виде парусных громад.

Любовь к отечеству храня,

случись-ка только зацепиться,

он все про дальние края

повыспросит у очевидца.

И внемлет словно бы с ленцой,

и рад забаве этой новой,

чтоб хоть на миг забыть лицо

Елизаветы Воронцовой^{369}.

А ветер треплет чуждый флаг,

а даль морская — что за чудо!

На мир обшедших кораблях

откуда взяться стукачу-то?

Вдруг распотешится как черт,

на влажных кудрях тюбетейка:

— Найди-ка тут меня, милорд,

ау, вельможный, попотей-ка!..

* * *

Ему ль, кто знал сады Лицея

и вод таврических родник,

смиренно стариться, лысея

и сплошь в отличьях наградных?

Нет, он властям не пригодится,

он чхать хотел на их устав,

за честь возлюбленной восстав

на пошляка и проходимца.

Но если заговор молвы,

а у мадонны ум коровы,

боюсь, не сносит головы

поюн — Боян^{370}  негроголовый^{371}.

На то и дан талант и вкус,

чтоб спорить с временем упрямо.

А он был ясен, как Исус,

с детьми играющий у храма.

Идя, как Тот, на тайный ужин,

то ли мудрец, то ли чудак,

он был смиренен, да не так,

веленью Божию послушен.

Бывает, что и в гроб сойдешь,

пока узнаешь у кого-то,

что Божья воля и свобода

на русский слух одно и то ж.

Родящий радость чародей,

всей плотью, сердцем и висками

он знал озноб и жар исканий

у лет в горючей череде.

Как солнышко в трудах осенних

свой край воскресно озаря,

от будочника до царя

был всем желанный собеседник,

кто нам воздвиг родной язык

в красе и силе молодецкой,

как няня пела в рани детской,

как пел о Разине ямщик.

Простой и легкою душой,