не избавляет от нападок.
Я всем умом моим за рынок,
но сердцем не люблю богатых.
Я не могу, живу покуда,
изжить евангельские толки
насчет иголки и верблюда,
точней, отверстия в иголке.
Зачем мне дан был дар певучий
и светопламенные муки,
когда повсюду мрак паучий
и музы, мрущие, как мухи?
Неужто ж так мы неумелы
в своих стараньях многосильных,
что есть у нас миллионеры,
но нет товара в магазинах?
Над нами, нищими у храма,
как от зачумленных отпрянув,
смеется сытая реклама
с глумящихся телеэкранов.
О, дух словесности российской,
ужель навеки отмерцал ты?
А ты погнись-ка, попросись-ка:
авось уважут коммерсанты.
Тому ж, кто с детства пишет вирши
и для кого они бесценны,
ох как не впрок все ваши биржи,
и брокеры, и бизнесмены!
Но пусть вся жизнь одни утраты —
душе житьем не налякаться,
с меня ж — теши хоть до нутра ты —
не вытешешь американца!
Да знаю, знаю, что не выйти
нам из процесса мирового,
но так и хочется завыти,
сглотнувши матерное слово.
3
Среди родного бездорожья,
как от голгофского креста,
на нас ниспала кара Божья —
национальная вражда.
В дарах вседневных не скудея,
равняя всех одним концом,
несть эллина ни иудея
пред человечества Отцом.
Мне каждой ночью лица снятся,
что красят вечности простор.
Я в чарах их не вижу наций,
но чаю братьев и сестер.
Мы пили плеск одной криницы,
вздымали хлеб одних полей, —
кто б думать мог, что украинцы
возненавидят москалей!
Но, как слепцы б нас ни разнили,
в той розни выплывет не раз,
что лучшими людьми России
из рабства вызволен Тарас.
Кого судьба с другими месит,
кто в общем нищенстве возрос,
тому и в голову не влезет
решать этнический вопрос.
Когда ко мне, как жар, нагая,
ты льнешь, ласкаясь и любя,
я разве думаю, какая
национальность у тебя?
Душа, свергая в перегрузках
шовинистический дурман,
болит за молдаван и русских,
азербайджанцев и армян.
Откуда ж пагуба такая
на землю тысячи племен?
Какому бесу потакая,
друг друга губим и клянем?
4
Всю жизнь страшась кровопролитий,
крещен тюрьмою да сумой,
я связан тысячами нитей
с простонародною судьбой.
Душе не свойственно теряться,
когда на ней судьбы чекан.
В России бунта и тиранства
я дух склонял к бунтовщикам.
Под старость не переродишься,
я сам себя не сочинил:
мне ближе Герцен и Радищев,
чем Петр Аркадьевич иным.
Еще не спала чешуя с нас,
но, всем соблазнам вопреки,
поэзия и буржуазность —
принципиальные враги.
Я ж в недрах всякого режима
над теми теплю ореол,
кто вкалывал, как одержимый,
и ни хрена не приобрел.
Как мученики перед казнью,
нагие, как сама душа,
стихи обходят с неприязнью
барышника и торгаша.
Корыстолюбец небу гадок.
Гори, сияй, моя звезда!
В России бедных и богатых
я с бедняками навсегда.
1991
Хоть люб нам Дон Кихот, но кто он —
сам автор путался порой:
дразнящий разум псих и клоун
или всамделишный герой.
«Смеясь над милым, слезы лью, мол», —
признал всевидящий Отец,
и так родился в мире юмор
для восприимчивых сердец.
Печаль веселью не обуза,
смешит добро нас — мир таков:
легко представить Иисуса
меж диккенсовских чудаков.
И тот же Гоголь, тот же Чехов
небесно светятся в мозгу,
со смеха утреннего съехав
на предвечернюю тоску…
В любимом не ища изъянов,
но полюбивши всей душой,
считаю, это Эльдар Рязанов
в компаньи этой не чужой,
что, как над тем спины не горби,
никто не взвесит на весах
наличье нежности и скорби в
его обильных телесах,
что он, бесспорно, как намедни
в том убедиться удалось,
в своей комедии последней
до вышеназванных дорос…
Он из внимательных и щедрых,
чьи сны по воздуху плывут,
чей дар — благополучным недруг
и неудачникам приют.
Он сострадает бедным людям,
кто благороден и гоним,
и, если путь его и труден,
я все равно пойду за ним.
Над лбом его витают нимбы
и проступает благодать,
а мне сегодня надо с ним бы
о несказанном поболтать,
затем что — прямо как в романах —
я, хоть к такому не привык,
после «Небес обетованных»
его поклонник и должник.
1991
* * *
Нам вечность знакома на ощупь
>{254}.
Раскрытия тайны не жди.
И разве стихи для того, чтоб
во лжи уличались вожди?
Претит им гражданская слава,
в почете пиит иль гоним, —
они из другого состава
и заняты делом иным.
Душе, что от смуты раскисла,
певуче прикажут «Проснись!»
и жизни без воли и смысла,
напомнят про лад и про смысл.
Да только услышит-то кто их?
Уж верно, не зэк, не генсек.
Сидим у распивочных стоек,
не слышим, как падает снег.
Тому, кто о небо оперся,
встревоженный вестью с высот,
убийственна пошлая польза
и вряд ли в быту повезет.
Борению духа и плоти
еще не трубили отбой,
и, значит, поэзия против
того, что зовется судьбой.
О, ей бы хоть в ком-то из тысяч,
что низкой тщете предались,
сподобиться искорку высечь
огня, устремленного ввысь!
Но ежели душу задела
обугленным звоном строка,
то что ей при этом за дело
до Ельцина и Кравчука?
1991
