что и ты, разобщенный со мной.
То не сон, то не чудо:
под весеннего света свирель
мы свою, а не чью-то
протоптали тропинку в Апрель.
Поздравляю с Апрелем
пробудившийся к разуму край,
верю утренним трелям,
и земля первозданно мокра.
Как трава под Апрелем,
как росинки на почках куста,
может быть, подобреем —
и воспрянет распятый с креста?
Не чета пустомелям,
я в тревожной России живу, —
поздравляю с Апрелем
всех причастных сему торжеству.
Его синие очи,
слава Богу, теперь не одни
в эти зимние ночи
и почти уже летние дни.
Поздравляю с Апрелем, —
отстранись от него, экстремист, —
сядем, души согреем
бесцензурным дыханьем страниц.
1991
У Шварцвальдского подножия
нам с тобою в некий час
просияла милость Божия,
снизошедшая до нас.
Словно выкупавшись в радуге,
обрели тепло и свет
в городке старинном Фрайбурге
у родной Элизабет,
что, как будто больше некого,
даже плача из-за них,
любит Пушкина и Чехова
из писателей земных.
В нас, кого война, не мешкая
приучила с ранних лет
ненавидеть все немецкое,
той вражды пропал и след.
У Шварцвальдского подножия,
отыскав душе родню,
вдруг расправился под ношей я
и обрадовался дню.
Нас ютила многокомнатность,
где тревог российских нет,
где еще, быть может, помнит нас
милая Элизабет.
Ты была со мною рядышком,
когда я стихи читал
в университете Фрайбургском,
как залетный камчадал.
Нам заплакать было не во что
возле дома у дверей,
где жила Марина-девочка
до судьбы еще своей.
У Шварцвальдского подножия
за тебя и за себя
повторял одно и то же я,
всю Германию любя.
Пока вы друг с другом спорите,
обалдев от суеты,
здесь, в прилежном этом городе,
люди делом заняты.
Нас вели студентки за руки
с ними выпить заодно
на рождественском базарике
подожженное вино.
В тех краях, где Мартин Хайдеггер
был при райхе в ректорах,
нас любили — и нехай теперь
дома ждут тоска и страх, —
душу вытряхнул под ношей я,
и в нее пролился свет
у Шварцвальдского подножия,
где живет Элизабет.
1991
Вы уже почти потусторонние.
Вам еще слышны ль мои слова,
Латвия моя, моя Эстония
и моя медвяная Литва?
Три сестры в венечном белоночии,
что пристало милым головам,
три беды мой стих уполномочили,
чтоб свечой над кровью горевал.
Я узнал вас запоздно да вовремя,
в середине избранной судьбы,
и о том, что вольность ваша попрана,
с той поры ни разу не забыл.
Перемогший годы окаянные,
обнесенный чашей, на пиру,
вольный крест вины и покаяния
перед вами на душу беру.
Слава вам троим за то, что первые
вышли на распутие времен
спорить с танкодавящей империей,
на века ославленной враньем!
Да прольется солнце светлым гением
к вам в окошки, в реки, в озерца!
Лишь любовью, а не принуждением
вяжутся и движутся сердца.
Только в ней останутся сохранными,
как строка, что в память возжена,
города граненые с органами,
моря шум и сосен вышина.
Я люблю вас просто, без экзотики,
но в чужом родное узнаю.
Может быть, свободой вашей все-таки
озарю под вечер жизнь мою.
Может быть, все как-нибудь устроится
и, святыни вечные суля,
нам с любимой, любящим, откроется
прибалтийской Троицы земля.
Сколько б ни морозилось, ни таялось,
как укор неверцу и вралю,
вы сошлись во мне и никогда я вас
не отрину и не разлюблю.
1991
1
Не верю сызмала словам я,
тружусь, как пахарь, за столом.
Мы ж рушим мир до основанья
и ничего не создаем.
Звезда имперская погасла,
все стало задом наперед —
сидим без сахара и масла,
а президенты делят флот.
Уж так, Россия, велика ты,
что не одну сгубила рать, —
нам легче взлезть на баррикады,
чем в доме чуточку прибрать.
Одни дружки в Советах рады —
избыли совести рубеж,
для рыл престижные оклады
поназначав самим себе ж.
Как тут невежды и невежи
гуртом из дыр в поводыри!
А ты трудись, с утра не евши,
да их же и благодари.
Попал из безвести как раз ты
на погребение страны,
чьи социальные контрасты,
как в зоне нож, обострены.
Сидишь, не чуя ног разутых,
в конфорке газу не зажег и,
как мешается рассудок,
печально чувствуешь, дружок.
Во времена живешь не те ты —
гроша не стоят ум и честь,
сплошные суверенитеты
и очень хочется поесть.
2
О, быть бы заодно со всеми,
к харчам всеобщим приобщаться!
Но Богом брошенное семя
мне не сулит такого счастья.
Я верен Богу одиноку
и, согнутый, как запятая,
пиляю всуперечь потоку,
со множеством не совпадая.
Что нет в глазах моих соринок,
