Собрание стихотворений - [110]

спекулянтка-жадница —

всех их купно на прицел,

мать моя посадница!

Пропечи страну дотла,

песня-поножовщина,

чтоб на землю не пришла

новая ежовщина.

Гой ты, мачеха-Москва,

всех обид рассадница:

головою об асфальт,

мать моя посадница!

А расправимся с жульем,

как нам сердцем велено,

то-то ладно заживем

по заветам Ленина!

Я б и жизнь свою отдал

в честь такого празднества,

только будет ли когда,

мать моя посадница?!

1946

* * *

Моей весны последнюю главу^{548}

Я в памяти своей перебираю…

Но звуки тают, рифмы удирают

И строки расползаются по шву.

А мгла кружится, мутная, сырая,

К окну прильнет — и меркнет наяву.

…В такие ночи люди умирают.

Зачем же я, дурак, еще живу?

Смотрю во мглу, смотрю на мир сквозь слезы.

Идут с востока проливные грозы,

И ночь хрипит простуженной трубой,

На струнах ливня молнии играют…

…В такие ночи люди умирают…

Но надо жить. И я живу тобой.

<1946–1951>

* * *

Я отвык от хорошо одетых женщин^{549},

Пахнущих нездешнею весной.

Светел месяц, путь мой неуменьшен,

Он печален, путь великий мой.

Завтра снова встану по подъему.

Будет дождь: недаром вечер сер.

Все на свете просто и знакомо.

Так о чем задумываться, сэр?

С жизнью я знаком не понаслышке.

У нее колючие рога.

В каждой грозовой тревожной вспышке

Мне ее походка дорога.

Я люблю ее не как платоник,

Как девчонку, мну ее собой,

Удержав навек в своих ладонях

Все, что мне ниспослано судьбой.

По каким ни шляться мне дорогам,

Из каких ни напиваться рек, —

Никогда не быть мне одиноким, —

Потому: веселый человек.

И пока еще заснуть нам рано,

В мире ночь и все мы влюблены,

Подымайте мутные стаканы

За мое здоровье, пацаны.

<1946–1951>

                  МАМЕ^{550}

Стихи мои, в короткую дорогу

Я вас гоню, скучая и любя.

Путем любви, к домашнему порогу

Ступайте вы, у окон затрубя.

И там — прошу — с моей побудьте мамой,

Шепните ей сыновние слова…

Гуляют ветры за оконной рамой,

Шумят дожди и падает листва,

В осенний шум шарахаются звуки,

Сереют стены в копоти ночей…

Ты на колени опустила руки,

Усталые от пальцев до локтей.

А сколько ж мне добра они свершили.

Нигде, помимо этого добра,

(Пусть не всегда мы весело дружили)

Из рук твоих я ничего не брал.

И посейчас я вспоминаю, мама, —

Сквозь бред, сквозь лихорадочный огонь, —

На лбу своем, горячем и туманном,

Твою родную светлую ладонь…

Но гасли дни, и отгорали годы,

И шли дожди, и падала листва,

Чужие травы и чужие воды

Нам лепетали чуждые слова.

И вот ты ждешь, когда ж свершатся сроки,

И сын придет, и будет жить легко,

А я бродягой, вольным и жестоким,

Гуляю в мире где-то далеко.

А ты не знаешь, что я и зачем я

В пыли дорог тропу свою влачу.

Моих надежд опасное значенье

Давным-давно тебе не по плечу.

В родном краю, любимом и проклятом,

Ты чуешь дух кровавых мятежей!

То я стою со знаменем подъятым

На самом первом смертном рубеже…

…А ты наплюй, родная, на невзгоды.

Сядь, отдохни. Я сам их подыму.

Устала. Долго солнечной погоды

Судьба не стелет к дому твоему.

Теперь тебе и слова молвить не с кем:

Сиди одна, и старься, и седей.

Позволь же мне, по-давнему, по-детски,

Хотя б в молчанку рядом посидеть.

Правдивые, мы брезгуем словами,

Нам в стыд пустые красные слова.

Давай молчать. Пускай себе над нами

Стучат дожди и падает листва.

И дни твои, как ночи, пролетают,

И каждый новый, с властностью судьи,

Еще сединку новую вплетает

В число твоих несчитанных седин.

Когда б я мог оттаять их губами!

Но нет тепла в моих сырых губах.

Так хоть стихи возьми себе на память.

Вот это все, чем я богат в годах.

<1946–1951>

* * *

Может быть, тебе кажется, это пройдет, ничего^{551},

                                                        не смертельно,

этот сон, что приснился нам в теплые зимние ночи,

то ли счастие, то ли печаль,

молчаливые наши прогулки по мокрому городу,

под порхающим снегом,

так чудесно он таял потом на ресницах твоих,

                                                              в волосах,

что лились наподобие темного, теплого ливня,

из-под шапочки с белой опушкой,

этот свежий, в кристалликах, запах зимы,

крепкий, с хрустом,

и вдруг — потепленье, капель,

с головой в небосвод мы уходим,

а ноги промокли, —

шепчет оттепель не о тебе ль? —

эта робость и радость влюбленности первой,

и отчаянья очи,

и ночи, что начертаны алым на черном,

ласки, ссоры, стихи,

и любимые книги: Сервантес, Рабле и Толстой,

Паустовский и Пришвин —

это все, что тогда называлось «навеки»,

все, что было дыханием, вечностью, чудом,

все, чем жил я, и все, чему верил,

и все, что пронес нерассыпанным

через мрак и тоску одиночек, в крови,

                                обливаясь слезами,

улыбаясь от счастья,

через многие годы и сотни смертей, по этапу, —

это все, тебе кажется, зыбко, обманчиво и постепенно

улетучится, перегорит, постареет,

станет призраком, ужасом, станет усталостью, скукой, —

да? ты думаешь так? Все пройдет, перемелется, канет?

Ничего не пройдет. Если кончится, только со мною.

Ты, наверно, не знаешь, какая бывает любовь.

Начало 1950-х

* * *

А я не стал ни мстителен, ни грустен^{552},

Люблю веселье, радуюсь друзьям.

По золотым и затхлым захолустьям

Звенит моя блестящая стезя.

За каждый день, что мне судьбой подарен,

За боль потерь, что я на них учусь,

Я, благодарный, жизни благодарен,

И это чувство — лучшее из чувств.