Собрание стихотворений - [109]

Высокородным

Идолом:

Любил.

Люблю.

Любим.

1970-е годы

         ЭПИГРАММЫ

       ПРОВИНЦИАЛА

                1

На приемах Кремля,

во интимных пирах ли

блещет в роли враля

лучезарный Ираклий^{539}.

Как он свеж и мастит,

рыцарь первого клича!

Палачей возвелича,

убиенным польстит.

Глядь — и слепится том^{540}

с конъюнктурной натруской

пресловутым шутом

при словесности русской.

                 2

Я честь бесчестию воздам.

Способны русские пророки,

одной рукой казня пороки,

другой подыгрывать властям.

О, Разнесенский, Петушенко^{541},

джамбулы^{542} атомных времен,

между витийством и враньем

не ведающие оттенка!

С позором родины в родстве,

вы так печетесь о величьи,

но нет величия в двуличьи,

как нет геройства в шутовстве.

1970

     ДРУЖЕСКИЙ ШАРЖ

        (Г. АЛТУНЯНУ)^{543}

Мы «Генчик» всё да «Генчик»!

по-пьяному орем,

а ты — не буйный птенчик,

а дерзостный орел.

Тебе, интеллигенту,

возмезднику властям,

давно пора в легенду,

и я ее создам.

Среди хмельных и щедрых

бессмысленной порой

один молчишь ты, Генрих,

мыслитель и герой.

Припомнив все обиды,

даримые судьбой,

молчишь ты, как убитый,

поникнув головой.

Припомнив все удары

от родственных сердец,

молчишь, не тронув чары,

как истинный мудрец.

Я, может, больше стану

и в страхе замолчу,

тебя, забывшись спьяну,

похлопав по плечу.

Что веку свет забрезжил

сквозь темень и туман,

виной отнюдь не Брежнев,

а Генрих Алтунян.

На том сойдемся все мы,

и я еще спою

смиренные поэмы

во славушку твою.

<1970-е>

Стихотворения разных лет

                 ЗИМНЯЯ СКАЗКА^{544}

                           1

С чего мне начать и с чего подступиться?

С того ль, что в декабрьскую стужу беда —

влюбиться? С того ль, что бездомною птицей

болтливый мороз на заре щебетал?

С того ль, что прозрачные звонкие латы

одели деревья? С того ль, что сама

в те ночи в серебряном пепле была ты

Снегурочка, Вьюга, Царевна-Зима?

С того ль, что явилась ты славы случайней,

с того ль, что покамест в глазах не темно,

ни людям, ни далям, ни счастью, ни тайне

тебя у меня отобрать не дано?

Ну, как мне подъехать? Ну, как описать

те снежные ночи, что в сердце дымятся?

Причина становится притчей, пейзаж

в насмешку мне странные строит гримасы.

А может быть, будет удобней и проще,

пейзаж и причину отринув к чертям,

опять за тобою бросаться на площадь,

пропащую голову враз очертя?

И громко шептать: Это я, Неизвестный.

Пусть новым Петраркой мне в жизни не быть,

я — юный и гордый, я — чуткий и честный,

попробуй за это меня полюбить.

Трудись и шали, и безумствуй, и празднуй,

пока не сорвусь и пока не паду,

хочу тебя видеть веселой и властной,

куда б ни послала, послушный, пойду.

И снова смешить тебя словом и видом,

и снова смешаться в стотысячный раз,

по хрупкому снегу хрустя деловито,

заглядывать в щелки смеющихся глаз.

И снова, над уханьем вьюги возвысясь,

с заждавшихся губ поцелуи срывать

и нашу короткую нежную близость

еще не придуманным словом назвать.

И снова, напившись почти допьяна

той близостью, в темень врываться с туману,

с воды — и святых Александра и Анну

в веселых молитвах своих поминать

                   2

В ресницах твоих — две синих звезды,

а ты смеешься, и ты — со мною.

Белая вьюга в ушах свистит.

Что я скажу про счастье земное?

Взоры твои заблудились во мне,

волосы — ночи весенней темней.

Белая вьюга, как белая птица,

в ноги твои отдыхать садится.

В ресницах твоих — две синих звезды,

голос звучит, как сама поэзия…

Страшно мне говорить Вам «ты»

и целовать в голубом подъезде.

                     3

Ну, расскажи, ну, каково тебе,

что с камнем шепчется капель?

Не о тебе ль вздыхает оттепель,

и дождь шумит не о тебе ль?

Ну, каково тебе, что в лепете

тумана, влаги и тепла

сугробы плещутся, как лебеди,

и в ночь оттаивает мгла?

Скажи сама, чем очарована

зима. С чего, — скажи сама, —

впотьмах под март замаскированный,

декабрь, сводящий всех с ума?

С чего весною пахнут улицы

и ходят слухи о ворах

и безнаказанно целуются

во всех подъездах и дворах?

Мне не в чем лгать и не в чем каяться,

и горечь не с чего срывать,

и в строки странные слагаются

мои случайные слова.

1945–1946

           АННА АХМАТОВА^{545}

Нахохлившись, стоит в очередях,

и видно, как над старою авоськой

………………………………………………………

ее лицо, отлитое из воска.

………………………………………………………

Ну вот и все: ни ямбов, ни статей…

Но как взревнуют праведные леди

к трепещущей и строгой простоте

в четверостишья стиснутых трагедий.

<1946–1948>

     НИКОЛАЙ ГУМИЛЕВ^{546}

Какой пассаж:

Со стеклышком в глазу

и с пафосом пророка,

под реквием сестер и реплики папаш,

как будто бы в давно

желанное Марокко,

отправился к чертям

«великолепный паж»…

Туда и дорога!

Я ненавижу Вас,

авантюрист и денди,

«изысканный жираф»,

но и в последний час

не побоюсь сказать,

что, хоть куда ни деньтесь,

мы все ведем свой род от Вас

и через Вас!

<1946–1948>

* * *

Что-то мне с недавних пор^{547}

на земле тоскуется.

Выйду утречком во двор,

поброжу по улицам,

погляжу со всех дорог,

не видать ли празднества.

Я — веселый скоморох,

мать моя посадница!

Ты не спи, земляк, не спи,

разберись, чем пичкают:

и стихи твои, и спирт —

пополам с водичкою.

Хватит пальцем колупать

в ухе или заднице —

подымайся, голытьба,

мать моя посадница!

Не впервой нам выручать

нашу землю отчую.

Паразитов сгоряча

досыта попотчуем.

Бюрократ и офицер,