Ты мне снишься, свет и духота,
Но и в снах таинственный и Божий,
Чудный знак в тебе предугадал.
И смотрю с волненьем и любовью,
Что как сон чудесна и остра.
Иногда мне страшно быть с тобою.
Что — и вправду ты моя сестра?
Не позднее 1953
* * *
Неомраченном переменной,
Весна была до мокрых щек
Единственной и несомненной.
Земля не помнила про лед
И, как нечаянная милость,
Сияла ночи напролет
И по утрам росой дымилась.
А качества твоей семьи!
А губы нежные девичьи,
Которым впору бы самим
Свистать по-вешнему, по-птичьи!
И так легко за ветром вслед
К родному солнышку подняться!
Неужто нам по 30 лет?
Ты знаешь точно, не 15?
Спасибо милым небесам!
Давай зашлепаем по лужам,
Ты — девушка, а я — пацан,
Не Чичибабин, а Полушин.
Но ты твердишь свое «нельзя»,
И, как бы сердце ни щемило,
Угрюмо отведу глаза,
И руки опадут уныло.
И буду мерить этажи,
Болтать смешные небылицы.
Дожить бы только мне, дожить,
До срока не испепелиться!
Но я — не гордый, не скупой, —
Какое счастье на земле быть
С людьми, с деревьями, с тобой,
Моя сестра, царевна — Лебедь!
Не позднее 1953
* * *
Блестящие, быстрые, дымные тучи
>{524}.
Заики-ручьи рассыпаются с кручи.
И девушка-травка встает из-под снега.
И в чаще лесной просыпается эхо.
Стыдливые тени. Застенчивый шепот.
Весной где попало вдвоем хорошо быть.
Подруга-природа, мы в бликах и росах.
Я тоже из рода весеннеголосых.
Ужаснейшей смерти паду на рога я,
Чтоб только с тобой полежать, дорогая.
Чтоб буйную голову к небу закинув,
Наслушаться вдоволь пернатых акынов.
А в парке Шевченко уже горожане
На «Правде» вчерашней лежат голышами.
Уже раскрываются почки на ветхих,
На юных, на голых, на тоненьких ветках.
А ветки бывают различной погудки:
Одни — на затычки, другие — на дудки.
Не позднее 1953
Там, где полюс порошит
И поля дымятся им,
Был со мной один Рашид
Адыгейской нации.
Ничего, что нищ и гол, —
Знали все, однако, мы —
Весь он весел, как щегол,
И до влаги лакомый.
Продырявлен на войне,
Привезен из Бельгии, —
Жили страсти в нем вдвойне,
И притом не мелкие.
За работой хохотал,
И ни днем, ни вечером,
Не видал я, никогда
Головы не вешал он.
Не удержится никто,
Так и лопнет заживо,
Коли сочный анекдот
Тот остряк расскажет вам.
Говорил он: «Не томись,
Плачем благ не вызовешь.
Был отец мой Утемис,
Я же — Оптимисович.
Многим тысячам друзей
Шибко тяжелее, чем
Нам с тобой, — в аду, в грозе,
Жизни не жалеючи.
Погляди на землю, друг,
Ни о чем не спрашивай.
Счастье — дело наших рук
И рассудка нашего.
Дружбой мужа дорожи,
Он душой расплатится…
А подруги хороши,
Когда снято платьице.
Хоть порой и тяжело
Бьет судьба, уродуя, —
В то, что стану пожилой,
Не поверю сроду я».
Говорил он так, чудак,
С нами о существенном,
Незаметно сочетав
Личное с общественным.
Мы расстались с ним давно.
Снегом годы пали те.
Хорошо, что мне дано
Чувство доброй памяти.
Где смеется, где грешит,
Знать не утомился, вишь,
Где он нынче, мой Рашид,
Милый Оптимисович?..
Не позднее 1953
Вперед вперед в последний раз
в последний раз в четыре шага
в холодном небе топырит рога
в последний раз луна
живое мясо только нам
только нам никому другим
и сердце и хвост и четыре
ноги на этот раз для нас
сюда сюда попробуй теперь
попробуй теперь поспеши глупец
лишь в нужный час поймешь наконец
попробуй еще пока
земля кругла и округло-сладка
округло-сладка прижмись горячо
в последний раз попробуй еще
округло-сладка поверь.
<1948–1951>
* * *
Под пытками, под карами,
Что я ничуть не выдумал
Тебя с глазами карими?
Что — сердце, как в бреду оно,
Ни отдыха, ни сна ему
От жизни непридуманной,
От нежности незнаемой.
Все деспоты, все изверги —
Пред нею жалкий хлам они.
Лета мои, вы, искорки,
Взлетайте в чадном пламени!
Не адская ли химия
Дарит такими язвами?
Почто полны стихи мои
Душой твоей всё явственней?
Искусство — куст ракитовый,
А ты еще святее, чем
Весна, во сне облитая
Своим сияньем девичьим.
Ты вся — лесная, жгучая,
И нет светлей и ласковей,
И жжешь мне душу, мучая,
Прищуренными глазками.
Люблю с руками голыми
Тебя в жаре и шуме я.
О, ближе, ближе, полымя,
Беснуйся до безумия!
Раскинься на ветру, секи,
Чтоб ярче жизнь была еще,
В твои ладони, в трусики
Упасть лицом пылающим!
Под белою акацией,
Под молниями гончими
Смогу ль еще ласкаться я
Иль все навеки кончено?
А мне судить грехи твои
На свете нет мерила,
Блестящие и хитрые
Глаза твои, Ирина.
Не позднее 1953
* * *
Ты дашь одеждам опуститься
>{528}И станешь музыкой и бездной,
Земной и теплой — до бесстыдства,
До боли — милой и небесной.
Лишь перемешанные руки,
Как крылья самой смелой птицы,
Взлетят от нежности и муки
И станут корчиться и биться.
С дыханьем пламенным и частым
Прильну без памяти к сладчайшим,
К одним лишь мужеством и счастьем
Меня поящим белым чашам.
И всё безмолвней, всё безмолвней
Увижу ближе самых близких
Сквозь чад, веселое от молний
Твое лицо в соленых брызгах.
Губами, горлом, каждой мыщцей,
Ноздрями, зреньем, кожей пальцев
Я буду знать, как ты томишься,
И в наготе твоей купаться.
Свети до света станом светлым,
Пусти в любимое зарыться, —
И мы взлетим с росой и с ветром
Под солнце самое, царица.
Пока смешавшимся и сонным
Не протрубит свои призывы,
Не засмеется день в лицо нам,
Как ты, красивая, красивый.
