Собрание сочинений в пяти томах. Т.1 - [219]

То же настроение в еще более короткой, но более едкой зарисовке этого времени — «Ноктюрн». Это отвлеченная от его биографии, но беспощадная пародия на современное общество, в котором все отравлено, опошлено, которое превращает людей в животных. Она сделана автором нарочито откровенно в своей пошлости, и то, что самое название этого «ноктюрна по-советски» дано им на французском языке, усугубляет эффект этой пошлости.

Рассказ того же времени «На Таганке» продолжает тему, начатую в «Рассказе ни о чем»: о неуемной агрессивности его государства; автора настораживает его милитаристский настрой при появлении в мире атомного оружия, могущего привести к еще более страшной, ядерной, катастрофе. С. Н. Толстой понимает хрупкость и нестабильность наступившего недавно мира и считает очень реальным начало новой бойни. На такие мысли его наводят движущиеся по ночной Москве, готовясь к параду, тяжелые, страшные, грохочущие танки. Ему кажется, что «заложенное в них стремление к уничтожению сообщает им частицу сознательной злой воли. Они мирные, но… они рады были бы снова и снова утюжить полуослепших людей, вплющивая их в землю, распластывая, давя, и мчаться в облипших клочьях изорванного человеческого мяса с еще трепещущими кишками, обмотавшимися вокруг гусениц, вперед, во имя уничтожения человечества». Рассказ кончается словами, откровенно выражающими его состояние: «мне просто по-человечески нехорошо».

Но не только эта тема затрагивается в рассказе. В нем снова об искусстве и о литературе, о роли художника в истории, о предназначении творческой личности, которая должна всегда брать на себя гораздо больше, чем личность нетворческая; о том, что две эти личности идут по жизни разными путями: первая рискует своей жизнью ради других, вторая же — нет. Но и память о них разная: одним (Свиньин) — полное забвение, другим (Пушкин) — вечная слава. Говорит автор и о науке, которая «перестала быть тем, чем она была по своему духу некогда», сожалеет, что культура и искусство с наукой и цивилизацией стали «по разные стороны барьера», и этот тупик, куда наука завела человечество, столкнув его с проблемой «атомного самоистребления», очевиден.

Снимая кошмар этих мыслей, С. Н. Толстой в этот период пытается писать что-то отвлеченное или смешное: вновь садится за Хлебникова, пишет первую главу книги о нем «Сундучки-рундучки», но бросает — продолжать не может, начинает юмористический рассказ «Второе рождение Остапа Бендера», потом «Начало повести» — тот же результат. Пишет несколько мелких пьес, переводит рассказы о животных Фрэнка Бука «Мои живые трофеи». Но все это, видимо, не приносит ему облегчения и удовлетворения, хотя 1946 год для него получается творчески очень плодотворным. Он изголодался по прозе, от которой отрекся до войны, и теперь наверстывает упущенное. Несмотря на новый виток репрессий в стране, он все же решается писать повесть «Осужденный жить», отдавая себе отчет в том, что, найди ее, он рискует оказаться за решеткой. Но именно повесть — его боль, его замысел, вынашиваемый столько лет, — мешала ему писать что-то другое. И он уходит в работу с головой, а ее окончание станет и облегчением, и переломным моментом в его жизненной и творческой биографии.

Снова солнечное новинское утро, но уже разлившееся всеми возможными радостными красками, любимая семья, сказочный мир детства с его буднями и праздниками, сад в имении, с его цветами и птицами, со сменяющимися, но неизменно прекрасными временами года, в каждом из которых он находит свою неповторимую прелесть. При воспоминании о прочитанных отцом страницах «Семейной летописи» живая история с реальными персонажами встает у него перед глазами и ложится строками на бумагу: страницы пугачевского бунта (один из вариантов этой легенды о С. Е. Кроткове — в знаменитых «Рассказах бабушки», записанных Благово) [135], крепостной быт родовых имений, старинная крепость Эди-Куль посреди Средиземного моря, где, по преданию, был заточен дальний предок Толстых, спасенный Святителем Спиридонием, ставшим покровителем рода; простой, но в то же время изысканный быт аристократической дворянской семьи, живущей на протяжении нескольких веков в строго религиозной традиции, твердо держась основных столпов, на которых стояла Россия, — Бог, Царь, Отечество, — возникает на страницах повести.

Рассказывая о предках и тем самым воскрешая положительные эмоции, С. Н. Толстой вынужден подойти и к трагическим событиям уже XX века, дав когда-то себе обет продолжить повествование с того места, на котором «остановилось перо отца». Далекая старина, благородные поступки и чудачества предков сменяются событиями 1905-го, 1914-го года, затем Февральской революцией, отречением царя; рассказ переходит к подлинным отцовским дневниковым ежемесячным записям событий 1918 года, к эпизодам гибели семьи, и, наконец, к нерадостным подробностям жизни автора в новой системе. Все это Сергей Николаевич должен снова пропустить через себя, и это после только что пережитого в войну и на фоне личной трагедии и неустроенности. С одной стороны, эта работа была для него как очищение, но с другой, он снова разбередил свою не заживающую всю жизнь, кровоточащую рану. Примириться со своими потерями он так и не смог, забыть трагедию детства — тоже. Название повести говорит само за себя, и много раз и здесь, и в других прозаических и поэтических произведениях звучит это его определение себя — «осужденный жить».