Собрание сочинений в пяти томах. Т.1 - [218]

Оставшись наедине с Москвой, он слышит, как «у Александровского сада… стучат осколки о чугун ограды», видит «закрытые глаза» «пустых витрин…», ощущает свою сопричастность к истории:

…Пустынны улицы. Как мне знаком их ряд!

Здесь проходил когда-то Маяковский,

Здесь Тимирязев лекции читал

И Хлебников бродил, подобно странной тени,

Здесь затевал очередной скандал

Так рано отбуянивший Есенин…

(Поэма «О войне»)

Он салютует своими стихами, когда еще далеко до победы, и верит, что главное было сделано, когда отстояли Москву;

…И Минин бронзовый, от снега весь седой,

Стремительно туда указывал рукой,

Где, в город рвавшийся и не достигший цели,

Отброшен и разбит был вековечный враг…

А небо над Кремлем меняло краски так,

Как будто тон ища к нежнейшей акварели.

(«Рельефы войны. Разгром»)

Цикл стихотворений С. Н. Толстого о войне бесспорно можно назвать патриотическим, как и весь этот период его поэтического творчества:

…Твои огни, дома, твой хлеб, твой дым, твой говор,

Твое метро, твоя Рублевская вода,

Всё это вместе — мы, нас всё зовет сурово

Наш долг сыновний, долг сейчас тебе отдать…

(Поэма «О войне»)

Война не была увидена Толстым из окопа или из танка, но он шел по ее страшным следам, ужасаясь тому, что оставлял враг на освобожденной территории:

…Боец! Подожди, взгляни ты:

Без валенок и тулупов

Ограбленных и убитых,

Изрезаны лица трупов…

С какою гнусной заботой,

С каким изуверским вкусом

Кромсали они тела…

(Поэма «О войне»)

Изрубленная танками дорога,

Листовок вражеских раздавленный полет,

Стакан зенитный, сплющенный немного,

Лесной шиповник сладкий запах льет…

………………………………

…Здесь шли войска, здесь били из орудий,

Здесь смерть смотрела тысячами глаз,

Здесь тысячами умирали люди…

Как хорошо, как тихо здесь сейчас!..

(«В подмосковном лесу»)

Стихотворения второго (военного) периода поэтического творчества С. Н. Толстого создают особую атмосферу этого времени («Аквариум», «Мураново», «Опустевшая квартира»). Поскольку он не уезжал на фронт и постоянно находился либо в Москве, либо в Подмосковье, в своих стихах этих лет он как бы стоит на грани войны и мирной жизни, московская жизнь дается поэтом как бы в преломлении через призму войны…

Судьба преследовала Сергея Николаевича и тогда, когда пришла долгожданная победа. Она была омрачена смертью сестры, снова всколыхнувшей в нем память о трагических днях. Посвященная Вере «Поэма без названия» заставила его снова вспомнить и пережить все пули в «обойме его судьбы», шестой в которой стала сестра:

…Было пять пуль в обойме судьбы,

Пять совсем не тяжелых слитков свинца.

Их достало… И это не сказка, а быль

Для трех братьев, для матери, для отца…

Только когда Веры не стало, он понял, как она была близка и дорога ему. С ее смертью он особенно остро почувствовал, что на нем одном теперь лежит ответственность за то, чтобы оставить память об ушедших. И он создал этот задуманный еще в детстве памятник им — повесть «Осужденный жить». Третью часть ее он так и озаглавил — «Сестра», но более проникновенных слов своей признательности и любви к сестре, чем те, что были выражены в строках «Поэмы без названия», он уже не сказал. Ее смерть так потрясла его, что заставила забыть страницы «Разговоров с Чертиком», в которых он писал, что хотел освободиться от влияния сестры. В повести этого уже нет — наоборот, он пишет, как тогда его потрясла мысль о том, что она может создать свою семью. Но его опасения были напрасны: Вера Николаевна не вышла замуж, посвятив себя Сергею, а начиная с 1930 года, воспитывала уже его сына, Николая, который так и называл ее «мама Вера».

Победный год омрачился для Сергея Николаевича не только ее смертью. Вопреки его желанию, закончился длившийся все военные годы его новый любовный роман:

…Ты права — не нужно о любви,

Размечи горячею золою,

Развяжи, распутай, разорви

Все, чем сердце связано с тобою…

(«Ты права — не нужно о любви…»)

В стихотворениях середины и конца 1945 года — снова полная безысходность, печать разочарований, оттого что в мире, который так «прост», поэт не может найти себе места, не может нормально жить и творить. В этих очень эмоциональных стихотворениях, которыми начинается третий, поздний период в его поэзии («Я гениален! Что мне в том…», «Усталость», «Сонет», «Слабость», «Чудесно» и др.) — чувство одиночества, боль неразделенного чувства, горечь утраты, «скепсис, ирония, равнодушие» и снова маска:

…Какую из верно служивших личин

Сегодня надену, рыданьем заглушенный,

Из бронхов прорвавшимся без причин…

(«Neurastenia»)

На самом деле, причин много:

…С жестоких дней растоптанного детства

Учился я не быть самим собой,

Притворно сожалеть, притворно улыбаться

И незаметным быть среди людей,

Речам и чувствам их искусно подражая.

Любовь? Была ли? — Кажется, была…

Любил я? Или… притворялся?

Иль, избегая разочарований,

Я и любить себе не разрешил…

(«Да, есть такие земли, где трава…»)

Такой же печально-итоговый, биографический, как и это стихотворение, «Рассказ ни о чем», начала 1946 года, который по стилю написания — короткая констатация фактов с отрывочными авторскими комментариями — перекликается с зарисовкой 1933 года «Золотые рыбки». Но если в первой еще была какая-то надежда: «Пока существуют зеленые листья, голубое небо, пенье птиц и маленькие золотые рыбки в прозрачной воде, еще не все потеряно», то в этом рассказе уже полная безысходность. Перечисляя массу собственных мелких бытовых проблем, которые существовали из года в год, из десятилетия в десятилетие, он рисковал выглядеть жалующимся обывателем, которым никогда не был и не хотел стать. Он давно «приучил себя обходиться без многого»: «не вставать, как полагалось, в любую очередь, не лезть в трамвай и даже поехать в другую сторону», «не вмешиваться, не связываться», «не встревать», обходиться без завтрака, без целых носков, не слушать «болтовни» кругом, не реагировать ни на что… Ему все это надоело, чувствуется его раздраженность собственным бессилием что-либо изменить. Но на фоне этих личных мелочных обид в нем поднимается обида за русский народ, достойный лучшей доли, который «разбил немцев», имеет «медали за взятие Кенигсберга и Берлина». Он переживает за нацию, за соотечественников, которые и после победы вынуждены снова так ужасно жить. И еще об очень многом поведает автор в таком коротеньком, но очень емком рассказе: о том, что эта жизнь погубила его характер, который был «совсем другим: вспыльчивым, горячим, страстным», «угловатым и неудобным для окружающих и для него самого», но зато теперь, когда он у него «очень спокойный и выдержанный», ему «скучно с таким характером» жить, и что было гораздо интереснее, когда он «воспринимал все с какой-то повышенной остротой, работал, влюблялся, писал… желчные повести и не хотел» ни с чем мириться, «быть как все», а теперь он не волнуется, «потому что, в сущности, ждать уже больше нечего…»