Собрание сочинений в 9 т. Т. 8. Чаша Афродиты - [124]

«А дальше я открыл дверь в лоджию. Сейчас я возьму спички, весь коробок. Зажгу его и брошу в залитый скипидаром шкаф…» После этого Александр выходит на лоджию — его однокомнатная квартира находится на двенадцатом этаже… «И вот распахнуты створки. Я ничего не боюсь. И ничего не хочу. Сейчас я шагну вперед. И буду совсем свободен…» Это не преходящее (с кем не бывает, а могло и не случиться) помрачение духа в силу стечения обстоятельств (ОНА ушла, картину, вроде бы уже приняв, опять отклонил выставкой), а естественный исход событий, направлявших течение всей жизни героя в романе — от лагерного предзонника до трагической развязки. Именно эта траектория наглядно и чувственно конкретно выражает философскую суть второго романа из незавершенной тетралогии «Ледниковый период».

Я только что написал слова, требующие особенного читательского внимания: роман «Чаша Афродиты», несмотря на обилие в нем слишком откровенных сцен, — никакой не «эротико-реалистический», а именно философский, и это главный ключ к его пониманию. Только я должен предупредить, что философия — не совсем то, что вы, может быть, «сдавали», проходя курс наук в каком-нибудь вузе. Конечно, полезно представлять себе естественнонаучную картину мира, убедиться, что у каждого следствия есть своя причина, а количество непременно переходит в качество; полезно овладеть и некоторыми приемами правильного рассуждения. Но так ли уж важно, что там «первично», а что «вторично», если дух может быть силен и в немощном теле, а духовный голод не утоляется роскошными разносолами? Куда как важнее, что даже самая обширная научная эрудиция не дает надежных ориентиров в безграничном и безмерно сложном мире, где все мы живем. Незнание компенсируется опытом — и вашим лично (он незаменимо важен), и особенно опытом прошедших до нас с вами по земле поколений. Он-то и накапливается в череде не сменяющих, а развивающих и дополняющих друг друга философских учений, запечатлевается в образах искусства, которые суть не «картинки» для праздной забавы, а крупицы непосредственного знания, которые для житейской практики имеют не меньшее значение, нежели понятия и формулы точных наук.

Видимо, имея в виду вот эту коренную разницу между общепринятым (под влиянием вузовских традиций) представлением о философии и ее подлинной сутью, Никонов писал, что, дескать, «люблю не столько философию, сколько мудрость (а это и есть философия!). Свою картину мира строю, как всякий мало-мальски мыслящий, и начал это с детства, с осознания себя, а продолжил в книгах» («В поисках вечных истин»). «Убежден, — рассуждал далее Никонов, — что без солидного, систематического историко-философского образования вряд ли можно чувствовать себя серьезным литератором и чего-либо путного добиться на избранном поприще». Продолжая это рассуждение, автор (тогда еще будущей) «Чаши Афродиты» называет десятки имен — от Демокрита и Сократа до Ясперса, Хайдеггера, Ортеги-и-Гассета; по ним можно примерно представить себе круг философских интересов писателя. Но чтение философов для Никонова — не школярские штудии для расширения кругозора, а усилия, способствующие художественному постижению тайн мироздания.

Думаю, увлекательным занятием для серьезного литературоведа могло бы стать изучение процесса постепенного — из года в год, от одного рубежного произведения к другому — накопления в прозе Никонова философского потенциала. Но тема этой статьи позволяет мне ограничиться лишь ссылкой на промежуточный итог никоновских философских штудий, который подводит сам писатель: «Все философские школы грешат одним недостатком: их основатели и последователи не были биологами. Биология и есть высшая философия жизни, и, познавая ее, можно делать открытие за открытием, даже в физике и математике, не говоря уж про общественную жизнь. Огрубленно: жизни общественной, то есть социальной, — нет. А есть лишь биологическая жизнь сообществ разных уровней: вирусы, бактерии, колонии лишайников, муравейники, термитники, стаи рыб, птиц, четвероногих, сообщества низших приматов, архаические популяции орангутангов, шимпанзе, горилл, современная жизнь примитивных народов <…> — в основе всего лежит биологическая философия, или, если хотите, натурфилософия, над которой у нас было принято смеяться, глумиться, в то время как она гораздо точнее, чем всякого рода несбывшиеся опыты всех утопистов, вместе взятых!» («В поисках вечных истин»; выделено автором). Не знаю, начал ли уже Никонов работу над «Чашей Афродиты» тогда, когда писал процитированные строки, но очевидно, что именно десятилетиями в нем вызревавшая «биологическая философия» положена в основу этого итогового романа.

Надо, однако, заметить, что у философии принципиально иные отношения с истиной, нежели у точных (и даже «не точных») наук: если физик или, скажем, математик обосновывает свой вывод системой строгих аргументов (малейший сбой в логике — и он не будет принят научной общественностью), то все философские учения основываются на постулатах, в принципе недоказуемых, их можно либо принять, либо не принять, а вместе с ними принять или не принять возведенные на них интеллектуальные конструкции. От чего зависит — принять или не принять? Только от двух причин: во-первых, от укорененности того или иного исходного положения в духовной традиции человечества (отсюда и доказательная сила ссылок на философские авторитеты, и непременное цитирование признанных в философском мире книг); во-вторых, от соответствия философских суждений вашему житейскому опыту (в том убедительность «афористических истин», о которых упоминает Никонов, а я бы сказал и проще: на душу легло — значит, истинно). Эти положения верны также и в отношении к литературе (которая в основе своей, безотносительно к намерениям автора, всегда философична): если вы (вслед за Станиславским) воскликнете: «Верю!» — то больше и никаких доказательств не требуется. А если: «Не верю!» иные доказательства уже и не помогут.